Валентин Иванов - Желтый металл. Девять этюдов

Это было так же неприятно, как мертвенный, мутный свет. Я знал, что ничего нет, обман зрения наяву, как во сне. И я ловил эти уходящие зыбкие формы, стараясь их рассмотреть, запомнить так, как запоминают сны. Они напоминали о чем-то давно забытом. Я хотел вспомнить.

Я пошел было в степь, но остановился. Что я хотел проверить? Я знал, что все на своем месте. За сомнение мне будет стыдно перед самим собой. Я повернул назад к лодке. Было беспокойно, хотелось оглянуться. Будто бы некто смотрит на меня пристально, нехорошо. Я не позволял себе оглянуться, но давило все ощутимей, не давило, а выталкивало. Я ощущал вражду. Мое присутствие было лишним, я мешал. Да, общая вражда наступала на меня, на чужого. Я чему-то препятствовал.

Спрыгнув на бережок, я сел на лодку и перестал видеть степь. Передо мной была черта, отграничивающая подъем с молочным низким потолком над ней. Сзади — камыши и озеро. В моем близком мире все было на месте.

Я лег, мне хотелось спать, но заснуть я не смог. Надо мной было злое небо. А в степи сидела вражда. Ее не стеснял мой взгляд, но я продолжал мешать. И невидимое набухало, плотнело.

Я встал и отнес лодку к воде. Сначала я толкал ее перед собой, уходя от берега. Когда воды стало по колено, я забрался в лодку. На глубокой воде я заломил над собой камыши и улегся. На перевернутой лодке удобнее, но неплохо и так. И привычно. И здесь я один. Никто не может подойти ко мне и застать врасплох.

Стало прохладно. Я поднял воротник куртки и натянул шапку на уши. Спрятав руки в рукава, я почти сейчас же задремал. Было тихо, как под землей. В полусне с яркостью экрана кино явилось детство и Они — те, кто таился тогда под моей кроватью и в углах, не освещенных слабым огоньком ночника. Как только я закрыл глаза, Они выползали отовсюду. Но от моего взгляда Они мгновенно прятались. Не каждый раз, но все же мне удавалось, очень быстро открыв глаза, поймать боковым зрением — тогда я не знал этого слова — бегство какого-то бесформенного кома с короткими щупальцами. Они были моей тайной от взрослых и всех вообще. Отрочество утопило детские воспоминания, после наступления зрелости ко мне кое-что вернулось, вспомнились и Они, устроившись в памяти, как давным-давно прочтенная книжка. Тот мальчик спал тогда лицом только в комнату. Он не боялся, он знал силу своего взгляда, но ему было противно думать, как Они ползают по полу за его спиной, и он хотел держать свое оружие наготове.

Я проснулся от всплеска воды. Рассветало. На озеро валилась станица пролетных гусей. На чистом небе догорала яркая желто-зеленая звезда.

Моя дорога на тетеревиный ток шла через Сухое болото. Ранней весной между плотными широкими кочками стояла вода. Но топи здесь не было, и все было отлично видно под ясным звездным небом. Я прыгал с кочки на кочку и только два или три раза оступился в мелкую воду с твердым дном.

После болота начался старый сосновый лес на песчаном пригорке. Среди мачтовых сосен почти не было подлеска, идти было легко, будто днем. За лесом меня ждал овраг. По нему в близкий Сим сходила лесная весенняя вода. Я не рискнул ступить в скользких сапогах на перекинутое через овраг бревно и переполз на четвереньках, повесив ружье на шею.

Я ничуть не спешил. До первого света оставалось много времени, час или больше. Я мог бы выйти и позже, все равно я успел бы на место до прилета первого тетерева. Но я рано проснулся, и мне не терпелось. На воздухе веселей, чем в темном омшанике рядом с ульями, в которых еще спят пчелы, где пахнет старым воском и немного тленьем.

После оврага пришлось идти смешанным лесом, молодым, очень густым. Здесь было совсем темно. Я шел медленно, стараясь чувствовать дорогу. В сущности, это была не дорога в обычном смысле слова, а одиночная тропочка-стежка. Она вела меня через край поляны. Здесь, на просохшей земле, черныши-косачи устроили свой ток. Там, близ отмеченного чистоплотными птицами местечка, я вчера превратил в шалаш можжевеловый куст, будто нарочно выращенный для этой цели.

Я шел по беззвучной талой земле, крытой вялым прошлогодним листом. Было тихо, как бывает перед рассветом. Вдруг мне послышалось, что кто-то идет за мной следом. Я остановился и оглянулся. Тот, кто шел сзади, тоже остановился. Он опоздал на мгновение, не больше. Но я успел что-то услышать. И не имел права счесть, что слух меня обманул.

Так мы оба стояли, я и он. Я ничего не видел. Хотя почки на деревьях только начинали трескаться, в частолесье было совсем темно. Видел ли он меня? Вероятно. Или он остановился по слуху? Возможно, и это.

Кто там? Звать мне не хотелось. Ночь, лес и одиночество сковывают язык. Я ждал, и он тоже. Он не шевелился, не выдавал себя. Я ждал и прислушивался.

Я слышал стук своего сердца. И слышал еще какой-то звук, издалека, прерывистый, тревожный, свистящий. Я не сразу догадался, что это мое дыхание. Я открыл рот и затаил дыхание. Но кроме моего сердца, я не слышал ничего.

Ожидание, напряжение утомили и как-то наскучили мне. Я перевел дыхание, кашлянул, нечаянно и негромко. Но теперь-то он мог узнать, где я и что я — человек. А кто он?

Уж теперь-то человек, поняв, что я жду, подошел бы ко мне или окликнул. Это мог быть только зверь. Он зверь. И все же я спросил:

— Кто там?

Ответа не было. Я продолжал:

— Ну, кто же?

Я понимал, что он не отзовется. Но уж очень мне хотелось, чтоб там был человек. Очень хотелось. И я повторил:

— Так что же?

Все молчало. Я сказал тихо, про себя, не думая, зачем говорю:

— Как хочешь…

Стоять и ждать я больше не мог. Я медленно, шаг за шагом, пошел по своей тропке, к поляне, где меня ждал уютный шалаш для тетеревиной засады. Мое внимание было сзади, в той темноте, которую наполнял он. Шел я почти бесшумно — я уже говорил о талой земле и вялой листве — и не слышал за собой ничего. И я убеждал или утешал себя тем, что это сам лес, сама ночь обманули меня своими шумами, не понятыми мной.

Но нужно же знать, наконец! И я остановился. Сразу!

И на этот раз я поймал его, невидимого. Он сделал, наверное, целый шаг, чтоб найти равновесие и остановиться. Я повернулся к нему лицом. По слуху я знал, что он совсем близко. Двенадцать, может быть, пятнадцать шагов. Ближе, чем в первый раз.

Опять я ждал. И он ждал тоже. Чего? Он не шевелился, не дышал. Он умел дышать так, чтоб его не было слышно. А он, наверно, слышал, как я дышу, как громко бьется мое сердце.

Я не видел его. Я думал, что он большой, тяжелый, сильный. Мои глаза слепы. А он здесь, передо мной, и он видит. Будь у меня патроны с пулями, а не с дробью, все равно мое ружье бесполезно в темноте. Я ничего не могу сделать для себя, а он может сделать со мной все, что захочет.