Валентин Иванов - Желтый металл. Девять этюдов

У председателя обстановка не хуже, но без вазы. Зато собственный киноаппарат. Этог «товарищ», будучи любителем кино, брал в конторе кинопроката ленты на дом и, не стесняясь, говорил:

— Не хочу набираться вшей в общих кинушках.

Побывав на начальнических квартирах, Брындык все приметил, все понял, но виду не подал. Ни-ни! Про себя же подумал: «Эге ж… Не пойманный — не вор».

Зоркий брындыковский глаз, настроенный, так сказать, в направлении определенном, сумел различить в деятельности артели «Кавказ» две линии — вернее, два ствола, — переплетшиеся меж собой подобно хищной кавказской глицинии и липе, избранной цепкой ползуньей для опоры. Один «ствол», опорный, то-есть липа, в нашем далеко несовершенном сравнении, должен представлять выпуск массовой продукции, к качеству которой полностью относятся самые горькие, самые злые упреки. Но сама по себе эта продукция рождалась законным с точки зрения нашего права образом. Люди во всю мочь работали, выполняя и перевыполняя нормы, и зарплату получали по расценкам за действительно изготовленные вещи. Эту часть работы артели «Кавказ» артельная бухгалтерия отражала точно, без передержек и подлогов. А вот вторая линия, второй «ствол», были пронизаны взяткой, как стеганое одеяло ниткой. Ловкие руководители имели свои проценты от художников.

Приглядевшись к «государству в государстве», точнее сказать, к шайке, саркомой всосавшейся в мозг и тело артели, Брындык сказал себе: «Здесь не по чину не возьмешь». Когда-то Арехта Григорьевич повидал в театре весьма и весьма восхитившего его «Ревизора»…

Смета артели «Кавказ», как и сметы прочих выпускающих продукцию организаций, разбиваясь на множество внутренних «статей», сводилась к трем основным разделам. Первый — зарплата производственная, в данном случае, заработная плата художников и других работников, находящихся на прямой сдельщине; второй — материалы и прочие так называемые «прямые расходы» на выпускаемую продукцию; третий — содержание административного, руководящего и иного непроизводственного персонала.

Третий раздел строго ограничен, и каждый рубль контролируется беспощадным райфо. Попробуйте-ка заплатить заведующему производством, шоферу, уборщице, бухгалтеру на десять рублей больше, чем зарегистрировано в штатном расписании! Районный финансовый отдел арестует счет артели, а дело о нарушении государственной финансово-штатной дисциплины передаст прокурору. Второй раздел контролируется несколько труднее. А вот первый раздел — заработная плата художников и прочих сдельщиков — есть производственный: чем больше расход, тем выше процент выполнения плана, тем лучше, товарищи!

Артельный художник сидит на прямой сдельщине, как казак на коне, и может заработать, сколько его душе угодно: никто не ограничивает возможности трудящегося и применение его способностей. Конечно, труд оплачивается по нормам, по расценкам. А кто устанавливал их? И кто же в артели принимает работу, кто «закрывает» наряды, определяет качество, класс изделия?

Сюда-то и ввинтилась хитрейшая, воровская ползучка… Смекнув премудрость, Брындык ухмыльнулся: «Эге ж… Рука руку моет…» — и, само собой разумеется, подравнялся к строю не тех, кто действительно работал, а к шайке.

Внутренняя взятка действовала так: каждому свой установленный куш «от заработка художника». Председателю — больше всех, затем завпроизводством и бухгалтеру — поменьше, затем своему бригадиру и так далее. Уравниловка не допускалась.

Существовала еще одна фигура, внештатная, без оклада, помещение артели не посещающая, дабы не мозолить глаза непосвященным. Это работающий «на проценте» надомник, посредник по внешним связям, рыбак заказов. Он везде ходит, везде нюхает, выдумывает подходящую «работку», протискивается через «черную» дверь и закидывает удочку перед носом хозяйственника:

— Составим сметы… Утвердим… От сметы вам процентов!.. Сколько?.

И по рукам. «Рука руку моет». Поймайте-ка их! По закону берущий взятку наказуется наравне с дающим. Попробуйте уличить взяточника, припереть к стене вымогателя! Тот, у кого вытянули взятку, наступив ему на горло, молчит как мертвый из страха перед законом. А не устарел ли сам закон, созданный нами в первые годы революции для защиты чести наших работников от покушений частников — класса, которого ныне нет?

Брындык рисовал ковры, делал рамки для картин, лазил с кистью, палитрой, лаком по лесам в санаториях, в кабинетах ответственных работников, в залах заседаний руководящих организаций, тянул карнизы золотом, серебром, бронзой, ляпис-лазурью, раскрашивал лепку, иронически размышляя: «Кто из здешних начальников берет наши проценты? Иван Иванович, Шалва Данилович или Иосиф Моисеевич?

Впрочем, в работах Брындык себя не слишком утруждал. На работы вне дома он шел в случаях исключительного аврала, при особом хабаре. Его участие в системе хищений ограничивалось распиской в получении денег, наибольшая часть которых уже разошлась по многоступенчатой лестнице взяток. Зачастую работы, которую он «сдавал по наряду», не было совсем.

Брындык глядел на жизнь из подполья через грязное стекло. У него развился непобедимый цинизм. Порой он размышлял: «Вот, говорят, диверсантов поймали. Пролезли через границу, рискуя жизнью. Подложат бомбочку, взорвут мост. Железнодорожный батальон в сутки починит. Убытков на сто, двести тысяч. Наши ребята из «Кавказа» за два месяца нахапают больше. А за год?.. Эге ж, не зевайте и вы, Арехта Григорьевич!» Или, прочтя газету, соображал: «Этот начальник за пару лет профукал пять миллионов. Сняли, перевели… Эге ж!» — и издевательски радовался чему-то.

Вообще Брындык имел способность развлекаться наедине по самому даже малому поводу. Он умел недурно кроить и шить. Замечая, что швейные мастерские требуют от заказчиков больше материала, чем было бы нужно самому Брындыку, и не возвращают остатки, он ухмылялся: «Эге ж!»

Брындык не смотрел на себя, как на человека хуже других. И дурнем себя не считал.

— Уси крадуть, — издеваясь, говорил он, подражая деланой «мове» своего батька.

Такая «философия» до двадцать девятого года была ему не свойственна. К шестидесяти годам он подошел голым, голее, чем мать родила. «Хорошие» слова звучали для него пустым сотрясением воздуха.

Он был на диво здоров, в жизни не знал головной боли, ломоты в костях. Про свое сердце говорил:

— Та у меня ж его нет. У меня ж машина. Мотор!

И не лгал.