Орасио Кирога - Анаконда

Итак, его звали Джек. Отец его был англичанин.

Прежде всего я должен сказать, что я близко знаком с его родителями и хорошо знал самого Джека до тех пор, пока ему не исполнилось восемь лет. Малыш, как и его мать, родился в Уругвае, хотя оба по своему воспитанию были настоящими англичанами. Благодаря этому воспитание и обучение маленького Джека протека- ли в полной гармонии. Мне помнится, как удивлялись жители городка Сальто-Ориенталь, когда в самый разгар зимы на его улицах появлялся почти раздетый мальчонка в штанишках, не доходивших ему до колен.

Разумеется, вначале Джек говорил только по-английски. Когда же в четыре года он стал невероятно путать английские и испанские слова, было наслаждением слушать эту детскую болтовню. Мы расстались, когда мальчику исполнилось восемь лет, но и тогда было очень смешно слышать его испанскую речь, ибо хоть и говорил он правильно, но с английским акцентом.

Его отец, крупный железнодорожный служащий, был джентльменом в полном смысле этого слова. Мать его, родившаяся в нашей стране и ближе нам по духу, была образцом благоразумия, любезности и жизнерадостности. И оба родителя, глубоко убежденные в неполноценности южноамериканцев, у которых не было своих идеалов, которые боялись любой работы и все иронизировали, — воспитывали своего единственного сына с мыслями о доброй, старой Англии, куда они отвезут Джека, как только ему исполнится восемь лет, и которая станет его настоящей родиной. Они, разумеется, останутся со своим сыном, так как люди они весьма состоятельные.

И поэтому та обстановка, в которой рос Джек до отъезда в Англию, не оказала на него никакого или почти никакого влияния. Это был жизнерадостный ребенок, с ясными голубыми глазами, которые наполнялись слезами всякий раз, когда он рассказывал что-нибудь смешное. Однако, что больше всего запомнилось мне в нем, так это его всегда загорелые, голые ноги.

Насколько мне помнится, я никогда не спрашивал его, какой он национальности, но я почти уверен, что Джек ответил бы: англичанин. Разве мог он ответить иначе, если его постоянно и неутомимо учили любить только Англию, ее обычаи, ее добродетели, разумеется, историю ее завоеваний и ее богатства. Что же до Америки, до наших пока еще не заявивших о себе в полный голос достоинств, которые иностранцы никогда не видят, а мы и того меньше, о них он не знал ничего. Правда, ему были известны пороки нашей нации, — вернее недостатки, — о которых я уже упоминал. Поэтому, когда Джеку исполнилось восемь лет и вся семья уехала в Лондон, маленький уругваец не испытал ни малейшего душевного волнения.

В дальнейшем их уругвайские друзья регулярно получали письма от родителей мальчика. Они были очень довольны: наконец-то в Англии! А у их Джека, который учился в колледже, где совершенствовал и отшлифовывал свое британское воспитание, не осталось никаких воспоминаний об Америке — он забыл даже вкус материнского молока, вскормившего его. Все это делало родителей счастливыми и уверенными в будущем Джека, их отрады и единственной надежды их жизни, целиком посвященной ему.

Время шло, и когда разразилась война 1914 года, Джеку было семнадцать лет. И вот что я узнал от наших общих знакомых. Юноша — да, это уже был юноша, с колыбели воспитывавшийся в духе преданности британской отчизне, почувствовал в своих жилах кипение родной крови и добровольно пошел в солдаты. Да, душой и телом он стал настоящим англичанином. И родители, видя, как в их нежном отпрыске воплотились их заветные мечты, радостно проводили сына.

Кое-как пройдя курс военной подготовки в армейских лагерях, юноша уехал во Фландрию. Это случилось в ноябре. Вскоре родители получили письмо от Джека: он очень доволен, обучаясь в тылу рытью окопов. Работа тяжелая, писал он, поэтому он надеется получить отпуск на три дня для поездки в Лондон.

Так и было. В конце декабря от Джека была получена телеграмма: «Завтра прибываем поездом 2 часа 45 минут». Родители плакали от радости; телеграмма возвращала им их сына, их плоть и кровь.

Приехали они на вокзал очень рано. Прибыл один поезд, за ним другой, но в 2 часа 45 минут долгожданный поезд не пришел. Страшно обеспокоенные, отец и мать обратились за справкой: им сообщили, что состав перегружен и прибудет с опозданием. Наконец с ближайшей станции было получено сообщение, что поезд подходит. Было четыре часа. В этот момент отцу передали, что на его имя получена телеграмма, и он побежал на почту. Следом за ним устремилась мать, радостно хлопая в ладоши: едет! едет!

В телеграмме говорилось, что накануне во время тыловых учений Джек погиб в обвалившемся окопе. Долгожданный поезд привез им гроб с телом их сына.

Как сообщил отец это известие жене, я не знаю. Но мне известны следующие несколько строк из ее письма, адресованного одному нашему общему другу через три месяца после гибели Джека: «Что же, по-вашему, нам остается делать без сына? Мне не хочется думать об этом. Наша жизнь — бесцельна»…

И вот я думаю: что должны испытывать в глубине своей души родители? Возможно ли потерять единственного сына, семнадцатилетнего юношу, здорового, веселого, счастливого, и не упрекать себя в том, что не сумели сохранить его жизнь? Возможно ли не пережить при этом хотя бы одну бессонную ночь и не увидеть в кошмарном сне нашего сына, нашу жизнь и нашего возможного обвинителя, задавленного в обвалившемся окопе во время маневров, который пытается протянуть руки к нашему сердцу.

Не знаю. Я знаю только, что у меня двое детей, один из них мальчик. И этот четырехлетний Джек, которого я, разумеется, не воспитываю в духе современной цивилизации, в один прекрасный день отправится рыть окопы и не вернется. Как бы глубоко ни проникали в сознание идеи о свободном человеке, достигнув семнадцати лет, он уйдет со своими товарищами и не возвратится.

Что же делать? Как велика вина человеческого разума, если по истечении десяти тысяч лет прогресса меня ждет та же судьба, которая постигла отца Джека!

Однажды запятая привела человека к гибели. Несчастного сожгли живьем. И случилось это в Женеве, во время реформистской лихорадки. Человека, немца по национальности и гравера по профессии, звали Конрад Вебер. Мягкобородый, голубоглазый и чистосердечный, он был наблюдателен от природы и не мог не заметить, какую печальную жизнь влачит его город.

Будучи человеком разумным, он видел, как в преисполненной мерзостей Женеве Кальвина {27} 27 Жан Кальвин (1509–1564) — один из вождей Реформации. С 1541 г. фактический диктатор в Женеве, где ввел суровый режим господства реформированной церкви, следившей за частной жизнью граждан, их чтением, времяпрепровождением и пр. Против еретиков применялись пытки, костер и изгнание. преследовали веселых граждан. Он видел, как одного скромного жителя оштрафовали на три суэльдо {28} 28 Суэльдо — старинная монета. за то, что вместе с приятелем тот пошел в таверну. А однажды он целый вечер выслушивал жалобы своего шурина, которому собственная вера обошлась в пять суэльдо. Консистория оштрафовала его за опоздание к проповеди.