Евгений Марысаев - Повесть о белой медведице

Медлить было нельзя. Держась руками за металлический дверной косяк, Саня присел и выставил ногу наружу. Затем твердым каблуком унта ударил по огромной когтистой лапе, вцепившейся в толстое, как бочонок, колесо. Медведица повисла на одной лапе. Бортмеханик ударил по другой – и зверь упал на лед.

И только теперь вертолет, почувствовав облегчение, рывками набрал высоту.

«МИ-4» покружил над медведицей. Она полулежала, задрав голову и немигающе глядя на машину.

В пилотской кабине затрещал, запищал приемник, и раздался тревожный голос руководителя полета:

– Полста шесть два пять! Я – «Север»! Не вижу вас! Ваше место?

– Я – борт полета шесть два пять. Немного отклонился от линии, – спокойно ответил командир. – Буду… буду пятнадцать двадцать.

– Понял вас, понял. Конец связи.

Когда «МИ-4» летел над побережьем, медведица с кряхтеньем поднялась, прихрамывая, пошла в ту сторону, куда полетела машина

Но этого пилоты уже не видели.

Саня проклинал и себя и ту минуту, когда ему пришла в голову затея пленить медвежонка. Но кто, кто знал, чем все это обернется!

Саня действительно любил животных. Своей, конечно, очень странной любовью. И если б кто обвинил его в неоправданной жестокости к «братьям нашим меньшим», он бы мог рассказать, как прошлой осенью подобрал в поселке облезлого, в лишаях, с перебитой лапой пса, выходил, воспитал, вырастил его, не жалея ни сил, ни времени. Да и все поселковые собаки знали и любили этого краснощекого крепыша, и когда он шел с аэродрома в общежитие, со всех ног бросались к нему: для псов в кармане бортмеханика всегда припасено лакомство.

Но дело было сделано; запоздалое сожаление лишь терзало сердце, но уже ничто не могло изменить…

Поздно вечером, когда в общежитии пилотов наконец воцарилась тишина и задремала дежурная в своем закутке возле выхода, Саня спрятал под курткой свернутый рюкзак и зашагал к аэродрому. Своего Урмана, пса-великана, помесь овчарки и ездовой лайки, он заблаговременно вывел на улицу. Урман, несмотря на протесты дежурной, открыв мордой входную дверь, чуть ли не каждый день проникал в комнату хозяина и ночевал у него под кроватью. Это командир и штурман посоветовали вывести собаку. Неизвестно, как бы овчарка-лайка реагировала на соседство дикого зверя, хотя Урман умный и послушный пес. Извечные враги, природа могла взять свое. Договорились так: Саня приносит медвежонка в комнату, где жили он, Владимир и Михаил, и медвежонок проводит здесь ночь, а о «находке» объявляют поутру.

На аэродроме Саня поднялся в сторожевую будку и сказал часовому, что забыл в «МИ-4» кирзовые сапоги, которые ему срочно понадобились. Врать он умел мастерски.

Медвежонок по-змеиному зашипел из-под дюралевого сиденья, увидев залезавшего в багажное отделение вертолета человека. Он кусал руки в меховых перчатках, которые поспешно заталкивали его в рюкзак.

Мимо сторожевой вышки Саня подошел, громко распевая модную песенку и размахивая рюкзаком ,чтобы заглушить рявканье медвежонка и скрыть взбрыкивающее в рюкзаке живое существо. Часовой проводил бортмеханика удивленным взглядом.

И вот он в комнате. Запер дверь на ключ. Командир и штурман не ложились, ждали.

Медвежонка высвободили из рюкзака. Он испуганно огляделся, щурясь от яркого электрического света, затем свернулся в комочек и спрятал морду между задними лапами. Правой передней лапой он прикрыл голову, словно опасаясь, что по ней нанесут удар. Люди решили, что зверенок голоден. Вылили в миску банку сгущенки, совали ему хлеб, шоколад, холодные котлеты. Но малыш не притронулся к пище. Наконец оставили его в покое.

Командир и штурман разделись и легли. Саня в тренировочных рейтузах и майке, перекинув через плечо мохнатое полотенце, повернул ключ, намереваясь выйти в умывальник. Он приоткрыл дверь и оглянулся, беспокоясь, как бы медвежонок не выскочил следом.

У порога стоял Урман. Проникнув в общежитие мимо задремавшей старушки-дежурной, он терпеливо поджидал, когда откроется дверь хозяйской комнаты.

И она открылась. Урман, вздыбив шерсть на загривке, чуть не сбив хозяина с ног, с глухим рычанием бросился на медвежонка.

Это произошло так быстро и неожиданно, что никто не успел ничего предпринять.

Когда Саня наконец сообразил, что случилось, и оттащил пса от зверя, все было кончено. Медвежонок лежал в лужице крови с располосованной клыками глоткой.

… Через полчаса, засунув теплую тушку в рюкзак, бортмеханик вышел из общежития. Он сделал большой крюк, обогнул аэродром и у подножия сопки захоронил медвежонка. Вырыть яму без лома или кайла в каменной твердости вечной мерзлоты Саня, разумеется, не мог; пробив каблуком унта плотный, утрамбованный жестокими ветрами слой снега, он сделал неглубокую яму. В нее положил медвежонка и присыпал снегом.

Кто-то простонал совсем рядом. Саня вздрогнул и обернулся. Поблизости никого не было. Послышалось…

Когда стон повторился, Саня понял, что стонет не кто-нибудь, а он сам, и почувствовал, как по щекам его льются жгучие мальчишеские слезы.

Медведица приближалась к поселку крадучись, иногда ложилась и ползла по-пластунски. Ее вовсе не интересовала вкусно пахнущая свалка. Ей нужен был другой запах – острый запах чада, и бензина. Так пахло то громадное гудящее существо, во чрево которого успел вспрыгнуть с медвежонком человек и которое с режущим свистом поднялось в воздух.

Аэродром находился с противоположной стороны поселка. Осторожная, пуганая Кривошейка, разумеется, не решилась пройти к нему через слободку и сделала большой крюк, углубившись в сушу. У подножия гигантской сопки она залегла, наблюдая за аэродромом. В сереньких сумерках белой ночи, освещенные яркими прожекторами, рядком выстроились покрытые сверху красной краской «Аннушки», по соседству отдыхали два вертолета: один совсем маленький, «МИ-2», другой побольше, «МИ-4». Возле сторожевой вышки прохаживался часовой, за плечом у него торчал короткий ствол карабина с примкнутым блестящим штыком.

Кривошейка поползла к аэродрому. Через полсотни метров терпкая, сильная струя очень знакомого ей запаха так и шибанула в нос. Почти одновременно широкая грудь коснулась твердого бугорка, скрытого под снегом. Кривошейка поспешно раскидала лапами смерзшиеся комья.

Она узнала своего детеныша сразу.

Зверь крупно задрожал всем телом, кряхтенье, стон, сдавленные рыки вырвались из распахнутой пасти. Со стороны могло показаться, что его скрутили жестокие приступы рвоты.

Длилось это, однако, недолго. С глухим грозным рычанием медведица запрыгала к аэродрому. В поселке раздался заливистый лай – очевидно, собаки почуяли зверя, – но Кривошейку это не остановило.