Джон Грогэн - Марли и мы

– И там огромное количество стеклянных дверей, сквозь которые он может прыгать, – добавила Дженни.

Все представили, как наш глупый пес продолжает играть в свои игры и на небе, и засмеялись.

Между тем мне нужно было собираться на работу. Я пошел к могиле Марли и засыпал ее до конца, аккуратно утрамбовывая рыхлую землю ботинком. Сверху я положил два больших камня, которые притащил из леса. Затем я вернулся в дом, принял горячий душ и поехал в офис.

Первые дни после смерти Марли мы не могли о нем говорить. На прежде столь популярные у нас разговоры о собаке было наложено строгое табу. Мы пытались вернуться к нормальной жизни, а воспоминания о нашем псе усложняли эту задачу. Колин, например, не могла слышать его имени и смотреть на его фотографии. Она начинала плакать, сжимала кулачки и со злостью твердила: «Я не хочу о нем говорить!»

Я вернулся к нормальному ритму жизни: приезжал на работу, писал свою колонку, возвращался домой. В течение тринадцати лет Марли каждый вечер встречал меня у дверей. Теперь же, когда я входил в дом, мое сердце мучительно сжималось. Да и сам дом казался молчаливым, пустым, не похожим на настоящий. Дженни с маниакальным упорством пылесосила комнаты, стараясь очистить их от шерсти, которая последние два года жизни Марли, казалось, проникла во все щели. Так, медленно, но верно следы пребывания старой собаки в нашем доме исчезали. Однажды утром, надевая ботинки, я обнаружил на стельке шерсть Марли. Видимо, я собрал ее, когда ходил в носках по полу. Я погладил этот клочок двумя пальцами и улыбнулся, а потом показал Дженни со словами: «Не так-то просто нам будет с ним расстаться». Жена посмеялась и вечером в спальне призналась мне (хотя всю неделю избегала говорить на эту тему):

– Я скучаю по нему. Правда, очень-очень скучаю. Мне больно думать о нем…

– Понимаю, – ответил я. – Я тоже по нему скучаю.

Мне захотелось написать о Марли прощальную статью, но я боялся, что смогу выразить свои чувства лишь в форме слезливого сентиментального излияния. Поэтому я занимался темами, менее дорогими моему сердцу. Тем не менее я постоянно носил с собой диктофон, и когда мне в голову приходила интересная мысль, я ее записывал. Я не хотел изображать Марли как идеальную реинкарнацию Лэсси, да и вряд ли бы у меня это получилось. А ведь многие создают в своем воображении идеальный образ своих покойных питомцев, превращая их в сверхъестественно благородных животных, которые при жизни делали для своих хозяев все, разве что не готовили яичницы на завтрак. Нет, я хотел быть честным. Марли на самом деле был смешным огромным недотепой, и он ни черта не понимал в тех командах, которым я пытался его научить. Честно говоря, он с успехом стал бы наихудшей собакой на свете. И все же он интуитивно с самого начала понял, что значит быть лучшим другом человека.

Первую неделю после смерти Марли я несколько раз приходил на его могилу. Отчасти я хотел убедиться, что ночью там не шныряют дикие животные. Могила оставалась нетронутой, только земля немного осела, и я подумал, что надо бы весной насыпать еще пару тележек земли. Но главное – я хотел поддерживать с псом духовную связь. Стоя там, я вспоминал эпизоды из его жизни. Меня смущало то, насколько глубоким оказалось мое горе, вызванное смертью Марли: я переживал больше, чем когда умирали мои знакомые. Естественно, сравнивать смерть человека и собаки было бы кощунством, но, честное слово, помимо членов моей семьи, мало кто был мне настолько самоотверженно предан. Тайком от всех я достал из бардачка поводок Марли, где он лежал с последней поездки в клинику, и припрятал его в одном из ящиков шкафа под стопкой нижнего белья. Теперь я мог каждое утро просто коснуться его.

Всю неделю я ходил с ощущением ноющей боли внутри. Это действительно была физическая боль, немногим отличавшаяся от желудочных колик. Я стал апатичным, вялым. Я даже не мог найти в себе сил, чтобы заняться своими хобби – поиграть на гитаре, вырезать что-то из дерева, почитать. Я был обескуражен, не знал, куда себя деть. В конце концов я начал просто раньше ложиться спать и к десяти часам вечера уже залезал под одеяло.

На Новый год нас пригласили соседи. Друзья выразили нам свои соболезнования, но все старались сделать разговор легким и интересным – ведь приближался Новый год. И все-таки мне удалось поговорить на волнующую меня тему. За ужином к нам подсели наши хорошие друзья Сара и Дэйв Пэндл, супружеская пара, оба ландшафтные дизайнеры. Они переехали в Пенсильванию из Калифорнии. Купив старый заброшенный сарай, Пэндлы перестроили его и теперь жили там. Мы долго говорили о собаках, а также о любви к ним и чувствах, возникающих после смерти любимого животного. Дэйв и Сара пять лет назад усыпили свою любимую австралийскую овчарку Нелли и похоронили ее на холме возле своего дома. Дэйв был одним из наименее сентиментальных людей, которых я когда-либо знал, – стоик из семьи невозмутимых пенсильванских голландцев, но он очень тяжело пережил смерть Нелли. Он рассказал, как бродил по густому лесу за домом, пока не нашел идеальный для ее могилы камень в форме сердца. Резчику лишь оставалось вырезать на нем надпись «Нелли». Прошло уже столько лет, а они все еще оплакивали смерть своего пса. Как сказала Сара, вытирая слезы: «Иногда на жизненном пути встречается такая собака, которая действительно поселяется в твоем сердце, и ее невозможно забыть».

В следующий уикенд я долго гулял по лесу и к утру понедельника, когда вернулся на работу, уже знал, что хочу рассказать о собаке, которая поселилась в моем сердце и которую я никогда не забуду.

Я начал статью, описав прогулку к подножию холма на рассвете с лопатой в руках. Я рассказал о том, как непривычно было выходить на улицу без Марли, сопровождавшего меня повсюду на протяжении всех тринадцати лет своей жизни. «А теперь я один рыл могилу для своего пса», – писал я.

Я процитировал своего отца, который, когда я сообщил ему о том, что Марли пришлось усыпить, сделал псу лучший за всю его жизнь комплимент: «Другого такого, как Марли, уже не будет».

Я долго думал над тем, как описать его, и вот что у меня получилось в итоге: «Никто не называл его замечательной или даже просто хорошей собакой. Он был свободен, как привидение, и силен, как бык. Он с радостью продирался сквозь жизненные трудности, нередко уподобляясь сокрушительным природным стихиям. Он был единственной известной мне собакой, которую выгнали с собачьей площадки». И дальше: «Марли портил диваны, выбивал стекла, ходил в туалет где ни попадя, подбирал использованные консервные банки и прочий хлам. Что касается его ума, скажу только одно: он гонялся бы за собственным хвостом до последнего дня, убежденный в том, что находится на пороге великого собачьего открытия». Но недостатки не были главной чертой моего пса, и я описал его интуицию и способность сопереживать, его нежное обращение с детьми и его простодушие.