Юозас Пожера - Нет у меня другой печали

— Так и не понял, дурень, зачем живет, — сказала она, как о человеке.

Обычно я возвращался с охоты раньше других, брал топор и отправлялся на поиски смолистого сушняка. Щепал охапки лучины, и весь долгий вечер нам было светло. А вечера, как и дни, были похожи друг на друга. Охотники ели, отдыхали, выкуривали по самокрутке и принимались сдирать беличьи шкурки. Разрежут шкурку меж задних ног, оголят их, потом закусят зубами, а руками возьмутся за шкурку и одним махом стянут ее, как чулок, до самой головы. Потом кожицу скоблят, очищают от жира, а тушку бросают в угол, где вырастает большая груда. И хотя я видел это изо дня в день, но так и не мог привыкнуть. Каждый раз при виде этой груды у меня возникали гнетущие ассоциации. Мне не приходилось бывать ни в Освенциме, ни в Бухенвальде, я никогда не видел человеческие трупы, сваленные в кучи, но, когда я смотрел на ободранных белок, мне всегда становилось не по себе. За полночь, а то и позже сдирались последние шкурки и, нанизанные на ремешки, сохли по стенам юрты.

Наконец наступил день, когда мне надо было возвращаться в Алыгджер, а Петру отправляться в глубь тайги. Он с утра оседлал оленя, навьючил на двух других свой нехитрый скарб и уехал. Прощаясь, я спросил его, не нужно ли ему чего-нибудь, не могу ли я быть чем-либо ему полезен и прислать по почте то, чего нельзя достать в Алыгджере. Василий просил батарейный фонарик и лампочку, старый Унгуштаев — яблок, а чего хотел бы он, Петр?

— Рому. Никогда не пробовал ром, — помедлив, сказал он и уехал.

Однако через несколько часов Петр вернулся. Оказывается, старый больной олень увязался за ним. Петр вначале не мог догадаться, что происходит, — он понукает, гонит своего оленя, бьет каблуками по брюху, но тот сделает несколько шагов и останавливается, поворачивает морду назад, будто хочет своими печальными бархатными глазами поглядеть на человека, сидящего у него на спине. А потом Петр увидел больного оленя и все понял: тот тащился сзади, весь дрожа, не поспевая за всеми на своих трясущихся бессильных ногах, и олени останавливались, поджидали дряхлое животное, не бросали его. При такой скорости далеко не уедешь. Вот Петр и вернулся, привел обратно в стадо больного старика.

Мы слушали рассказ Петра и молча глядели на обессиленного, жалко дрожащего оленя, который вздыхал, как человек, и смотрел, куда бы лечь. Он так осторожно ставил больные ноги, что казалось, малейшее движение причиняет ему невероятную боль, казалось, еще немного, и он застонет по-человечьи. Не знаю, о чем думали Василий, Варвара, Унгуштаев, глядя на оленя. Все они — люди немолодые, вырастившие детей, и, должно быть, им было о чем подумать. А я вспомнил человека с красивой, осмысленной фамилией — Любомудров, человека, который оставил в тайге двух парнишек, бывших своих учеников, оставил под снегом, выбившихся из сил, уже не способных даже разжечь костер. Я думал о нем, о двух пулях, которые кто-то всадил в Любомудрова, о следователе, который прилетел после меня, и о том, удалось ли ему выяснить, кто стрелял, из чьего ружья были посланы эти две пули…

Василий отвел старого больного оленя в стадо, которое паслось там, где кончается лес и летом цветет альпийский луг, а сейчас простирается лишь белый снежный полог.

Уехал Петр.

Мы еще раз простились. На душе было грустно. Особенно тяжело было смотреть на лицо Петра. Говорят, есть лица, отмеченные печатью смерти. Отмеченные печатью смерти лица. Я таких не видел. Не знаю, правда или нет, что смерть заранее накладывает свой отпечаток, метит лица избранных ею людей. Однако лицо Петра действительно было отмеченным. То была печать не смерти, но одиночества. А может, мне все мерещилось, потому что я знал о большом горе Петра? И знал, что это одиночество, эта неизбывная печаль будут сопутствовать ему до конца жизни, потому что Петр никогда уже не найдет себе невесты, никогда не суждено ему сажать на колени своих детей, а только чужих, для которых он будет добрым, но чудаковатым дядей. Я долго стоял, провожая глазами сидящего на олене Петра, ссутуленного, точно согнутого невидимой ношей, все удалявшегося и удалявшегося, пока вовсе не исчезнувшего за стволами кедров и лиственниц. И думал: почему этот человек не боится физического одиночества? Он будет еще два или три месяца бродить по бескрайней тайге, делясь мыслями лишь со своим верным Тобиком, разговаривая с могучими кедрами или белками, убитыми белками, с которых будет сдирать нежные длинношерстые шкурки и нанизывать на вертел пропитанные ореховым запахом тушки. Один, совсем один целые месяцы. А если несчастье? Если болезнь? Даже глоток воды будет некому подать. И я понял: Петр не боится физического одиночества, так как знает иное одиночество, несравненно более страшное.

А вечером пошел снег. Он падал без малейшего ветерка, тихо, спокойно, мелкими, легкими пушинками. Так без передышки сыпало всю ночь напролет, а когда утром я выбрался из юрты, пушистые, ослепительно белые шапки покрывали головы кедров и лиственниц, повсюду виднелись белые шубы — даже собаки и те, свернувшись клубком, лежали занесенные снежным пологом. А с неба все сыпало, сыпало, сыпало. Тайга, казалось, вымерла. Бывало, встанешь утром и, не вылезая из спального мешка, слышишь, как пронзительно орут голосистые сойки, переругиваются охрипшими голосами клесты, где-то вдали цокает на кого-то разозлившаяся или кем-то испуганная белка. И вдруг ни звука, ни шелеста, ни вздоха. Последний день октября. За одну ночь пришла глубокая зима. Я бреду по колено в снегу и не могу надивиться — до чего же он пушист! Совершенно не остается следов. Вернее, не отпечатывается нога человека — снег такой рыхлый, что ссыпается, стекает, как вода, и остается только взъерошенная дорожка, словно судно прошло по белой воде, оставив за собой взбаламученную винтом пенную полосу. Повсюду, куда ни бросишь взгляд, простираются эти нетронутые белые воды. Никаких следов. Ни птичьих, ни звериных. Все забились по своим убежищам и лежат не шевелясь, боясь оставить какой-либо знак своего присутствия, так как это равносильно смерти. Не только человек читает оставленные следы. В тайге идет своего рода цепная реакция: прыгнет белка, соблазнившись кедровой шишкой, оставит отпечаток на гладком снегу, придут соболь или куница, прочтут, выследят белку и настигнут в ее собственном доме, и капнут на белый снег алые ягодки крови. Этот белый, неприкосновенный полог вызывает страх. Лучше переждать. Лучше перетерпеть голод, чем первым оставить свой след. И сидят. Ждут. В гнездах, дуплах, норах, под вывороченными деревьями, среди переплетшихся корней, в непроходимых дебрях, в непролазной, недоступной чащобе. Выждать — значит уцелеть. Только человек не ждет. Он ищет тех, у кого недостает терпения ждать. И находит. Находит их везде. Даже с верхушек кедров достает, потому что ружье сделало человеческие руки очень длинными. Человек теперь — властелин тайги.