Борис Василевский - Снега былых времен

В самом деле выходит: «Народу полно, а поздороваться не с кем»!.. По истечении срока договора и по накоплении достаточной суммы денег эти люди возвращаются на материк, и их представление о Севере ограничивается вот таким замкнутым существованием в поселке, еще склоном ближайшей сопки, куда они в хорошую погоду выбирались на пикник, да аэропортами, где они насиделись в ожидании самолетов. Да, Север не оставляет в них могучего, на всю жизнь следа, и это бы ладно, но сами-то они свой след на Севере оставляют — вроде того пресловутого вездеходного, который долго потом не зарастает в тундре. Конечно же, временное приезжее население, пусть и не заботясь о том, влияет на местное, и, чем его, приезжего населения, больше, тем сильнее влияет. Я напоминаю: я говорю сейчас о том влиянии, которое нежелательно, о влиянии случайных, равнодушных к Северу людей. А их пока, принимая на работу, никто на предмет любви или равнодушия к Северу не экзаменует.

Здесь, кстати, по поводу влияния — и нежелательного, и благотворного — можно привести несколько частных, но характерных фактов: из истории работы Уэленской косторезной мастерской. В начале 30-х годов на Чукотку в качестве консультанта по художественным промыслам был направлен профессиональный художник А. Л. Горбунков. Целых два года перед поездкой он работал в кабинете по изучению народностей дальневосточного Севера в Дальневосточном филиале АН СССР. Затем по результатам своей подготовительной работы сделал доклад перед учеными, специалистами по народному искусству: «О художественных кустарных промыслах Советской Чукотки и о мероприятиях содействия развитию их». В резолюции, принятой по докладу, были подтверждены основные соображения Горбункова о предварительном и всестороннем изучении особенностей чукотской культуры — начиная с повседневного быта и кончая формами искусства и спецификой художественного мышления. «Мы полагаем, — было записано в резолюции, — что привносить новые художественные формы в чукотское искусство, в его стиль без осуществления всестороннего обследования данного искусства нецелесообразно». Этим единственно разумным принципом Горбунков и руководствовался в своей работе с чукотскими мастерами. Он хорошо понимал, что в искусстве древнее — это не значит окостеневшее, окаменевшее и что подчас, чем самобытнее, первозданнее творчество, тем оно и уязвимее для чуждых влияний. Это его понимание было тем более ценно, что в те годы уэленская косторезная мастерская только формировалась, и не просто организовывалась как коллектив прежде отдельных, самостоятельно работавших мастеров, но создавалась как творческая лаборатория… Горбунков проработал на Чукотке несколько лет. В те и последующие годы в атмосфере творческого поиска окончательно сформировались, утвердились в своей индивидуальной манере такие выдающиеся мастера-косторезы, как заслуженные художники РСФСР Вуквутагин, Хухутан, Туккай, женщины-граверы Эмкуль, Янку, Тынатваль.

Со многими из них мне посчастливилось познакомиться впоследствии, в 60-е годы…

Но вот в те же 60-е годы в областном управлении торговли в чью-то умную голову зашла плодотворная идея: «усилить» коллектив уэленцев косторезами из Холмогор. В уэленскую мастерскую приехал из Архангельской области новый руководитель А. Тышов и с ним несколько молодых мастеров, как пишется теперь в некоторых искусствоведческих работах, «далеко не лучших представителей искусства Холмогор». Но, по-моему, беда была не в том, что эти мастера оказались не лучшими представителями именно «искусства Холмогор», но в том, что они совершенно не знали и не попытались вникнуть в специфику чукотско-эскимосского искусства! Уэленцы гравировали клыки да резали в основном скульптуры северных животных в своей исконной монументальной, спокойной, строгой, лаконичной манере. В Холмогорах издавна совершенствовались в тончайшей, сквозной, узорчатой резьбе, выделывали шкатулки, вазы, кубки. И видимо, холмогорцы прибыли не иначе как с горделивым намерением — «поучить». Чему же научил неторопливого чукчу расторопный «холмогорский мужик»? В своей работе «Чукотско-эскимосский промысел резной кости и пути его развития» магаданский искусствовед Л. Е. Тимашева, вспоминая о том периоде, вначале в одной строке оговаривается, что «с одной стороны, подобное содружество представителей двух очагов искусства резьбы по кости принесло некоторую пользу, так как холмогорцы ознакомили уэленцев с новыми механическими приемами обработки…», а затем на целой страничке перечисляет «вред». А на мой, может быть дилетантский, взгляд, и «некоторой пользы» не было. Потому что можно еще спорить, а нужны ли были уэленцам «новые механические приемы обработки», ведь приемы рождаются в процессе творчества и обусловлены конечными его задачами, а не наоборот. Если чукча трудился над круглой, гладкой, почти окатанной, как валун, скульптурой моржа, он в нескольких всего простых линиях находил и передавал пластичность этой фигуры; одно движение грубого напильника, и она оживала — оживала, но оставалась первозданной, и зачем в таком случае все те приемы, с помощью которых холмогорцы прорезывали свои хитросплетения ветвей и жар-птиц? Конечно, вооружившись той же бормашиной, фигурку оленя можно выточить гораздо тоньше, изящнее, технически совершеннее, но вот парадокс: в какой-то момент «совершенства» исчезал настоящий чукотский мохнатый, приземистый олень и возникал олень вообще , ширпотребовский, словно бы из пластмассы. Видимо, каждый материал — камень, дерево, кость, — употребляемый художником с определенной целью, имеет и свой определенный, разумный предел «механической» обработки… Но «мастера-уэленцы попали под влияние холмогорцев, — признает Л. Е. Тимашева, — и многие их работы стали эклектичными. Характерная для чукотско-эскимосской резьбы лаконичная и обобщенная манера стала заменяться мелочной детализацией, реалистическое восприятие действительности — надуманностью, строгость, ясность и четкость композиции — поисками эффектной постановки…». К счастью, как я уже говорил, в то время ещё живы были многие старые, сложившиеся мастера, которые устояли перед новым влиянием… А еще приезжие резчики научили уэленцев ремесленничеству ! Ведь раньше как было: чукотский мастер думал-думал, например, над скульптурой медведя, вкладывал в эти раздумья весь свой опыт, и не только охотника, ибо охотники рассеяны повсюду, но жителя именно этого побережья, где охота, искусство, философия и жизнь по-древнему еще неразделимы, и наконец создавал этого медведя — единственного и неповторимого. «Ну, чтоб так сделать медведя, это самому надо быть медведем!» — помню, хорошо сказал кто-то, глядя вот на такую старую работу, на выставке чукотско-эскимосской резной кости, состоявшейся несколько лет назад в Москве… Да, такие скульптуры, такие гравированные клыки были уникальны, это были настоящие произведения искусства, повторить их нельзя было, да и никто не стремился их повторить. Тиражирование работ еще при Горбункове было ограничено, чтобы не скатиться к шаблонам, чтобы поддержать творческие устремления мастеров. Однако такие вещи требовали долгих предварительных раздумий и кропотливого труда. А у косторезной мастерской помимо всего был еще и план. Поэтому, решил новый руководитель, не проще ли из того же количества клыка и на ту же сумму понаделать чернильных приборов, стаканов для карандашей, ручек для перьев, шпилек, заколок и т. д. И все это, требующее не мастерства, но умелого и скорого резания, появилось в ассортименте уэленской мастерской. Чем быстрее работаешь, тем больше сделаешь, йем больше сделаешь, тем выше заработок… Письменность у чукчей появилась только с приходом Советской власти. Надо ли объяснять, традиционен ли для их искусства чернильный прибор?.. К концу 60-х годов завезенные в Уэлен холмогорцы постепенно исчезли, не акклиматизировались на Чукотке, а с последствиями их «науки» приходится сталкиваться и до сих пор, тем более что работали после них в мастерской и другие приезжие «художники».