Борис Василевский - Снега былых времен

Поздним вечером — в город. Последний раз я был в нем пять с лишним лет назад, летом 78-го. Сейчас зима, но в темноте не видно окрестных сопок, покрывающих их снегов, вспучившейся зеленоватой наледи на речке Дукча. Фары машины выхватывают лишь частокол серых лиственниц сбоку белой гладкой дороги. Перевал «Подумай». Стела с указанием «Магадан» и датой, когда он стал городом, — 1939. В этом месте, рассказывает мой спутник, собираются соорудить памятник первопроходцу Колымы, только не решат пока, какую же фигуру тут поставить… По россыпи огней видно, как далеко ушел город влево, в сторону бухты Веселой. А прямо, как всегда, две параллельные линии желтых огней проспекта Ленина, которые затем сменяются красными, сближаясь, устремляются к небу и там сливаются, словно это и есть та самая предсказанная бесконечность. Там наверху, в конце проспекта, — телебашня. В гостинице «Центральной» номер 25-а, тоже хорошо знакомый, сколько раз жил здесь — стол, кровать, шкаф с придвинутым к нему стулом, чтоб не распахивались сами собой дверцы, на полу потертый коврик, а теперь, кроме всего, втиснуты еще телевизор и холодильник. Существует простой, выверенный рецепт привыкания к разнице во времени: перетерпеть и лечь спать одновременно с магаданцами. Но и этот момент был упущен. Какое-то время я пытался уснуть, лежал в темноте, с регулярностью механизма включал ночник, глядел на часы, машинально высчитывал: «Три часа ночи. В Москве семь вечера… Четыре часа. А в Москве…» И еще непривычно тихо было, в Москве даже в самые глухие ночные часы все равно сохраняется какой-то хоть слабый, но постоянный шумовой фон или одинокая машина промчится, а тут ни машины, ни фона — мертвая, просто угнетающая тишина. Поначалу лишь пустой холодильник принимался внезапно урчать, как испорченный желудок, пока я не догадался отключить его. Ночные мысли смятенны: сомнения, казалось бы давно разрешенные, вновь откуда-то возникают, вопросы самому себе откровеннее вопросов, заданных днем, и ответы тоже прямее дневных. «Зачем я опять сюда приехал? — думал я. — Написать очередную книгу о Чукотке? Книга — не цель и никогда не была целью. Новый романтический порыв на Север? Нет, пожалуй. Исчезло давно то волнение, с которым разглядывал в газетах фотографии заметенных сугробами полярных станций, вездеходов в тундре, «Уралов» на зимниках, вертолетов сквозь чащу оленьих рогов, прочитывал, вырезал и складывал в специальную папку любую, пусть самую короткую информацию о местах, где бывал когда-то. Уэлен, Билибино, остров Врангеля, Залив Креста… Прошло все это. Так зачем же я сюда приехал?!.»

На глаза мне попался телефонный справочник Магадана. Грустное это оказалось дело: очутившись вот так, за полночь, в небольшом, в общем-то, городе, листать в ночном гостиничном одиночестве его телефонный справочник. То и дело натыкаешься на знакомые фамилии, лет десять назад обязательно позвонил бы, например, вот этому человеку, прямо сейчас, разбудил бы и тут же бы встретились, подняли бы еще кого-то и сидели бы до утра, а потом до нового вечера — с разговорами, с воспоминаниями. Но теперь звонить не станешь, и сложно объяснять почему, много на это есть причин. Так что вспоминать мне пришлось одному, и получалась целая повесть. А вот этого, чуть ли не главного ее героя уже нет в списках — справочник сравнительно недавний, за 80-й год, а он годом раньше вышел на пенсию, уехал на материк, купил дом в деревне на Тамбовщине. И вот, отдав Чукотке тридцать лет жизни, по сути весь ее самый деятельный, творческий период, теперь сомневается сам с собой, а то ли он делал, что этой самой Чукотке надобно было, и вообще нужен ли был там со своими идеями. И признается теперь в письмах, что понял: что самое, мол, реальное в жизни, обладающее несомненной достоверностью — это, к примеру, выйти летним утром в огород, сорвать выращенный тобою огурец, «вытереть об штаны и съесть». А все остальное — зыбко, неопределенно, ничего там не понять… Но я думал, что в подобных категорических его утверждениях заключался, скорее всего, вопрос, вызов, адресованный опять же самому себе. Наступает момент, когда у человека начинается разговор с самим собой, непонятный окружающим, открывается иной счет, не связанный ни с принесенной обществу пользой, ни с общественным признанием этой пользы. Я вспомнил свою любимую учительницу литературы, вернее, нашу, потому что много нас тогда вокруг нее сплотилось, в девятом, в десятом классе. Это была настоящая учительница, не «от сих до сих», сильный, умный, красивый человек, и больше всего мы любили приходить вечерами к ней домой, в ее тесную комнатку в коммуналке на Николо-Щеповском. Навещали и после, расставшись со школой, пройдя университеты, поглядев на жизнь, — все время, пока была она жива. А она, вот так же выйдя на пенсию, быстро старела и уже повторялась, произносила знакомые, столь ценимые нами когда-то остроты, высказывала давние, тоже будоражившие в свое время истины, и на вопросы ее о нашей теперешней жизни как-то вдруг не хотелось объяснять ей новую, открывшуюся тебе сложность. И она говорила, все понимая и сокрушаясь: «Я чувствую, что произношу теперь только общие, избитые фразы… чувствую и — не могу остановиться. Так это въелось…» И еще говорила, задыхаясь, профессиональная болезнь горла ее одолевала: «Я всю жизнь отдала школе… а сейчас думаю: не зря ли это?» Я смотрел на Елизавету Андреевну и ничего не отвечал, то есть многое тут можно было бы ей ответить: и про самоотверженность и благородство ее труда, и про «столько поколений учеников, которым она… для которых она… и т. д..», да и хотя бы про себя лично, наконец, про свою обязанность ей во всей предстоящей мне жизни, и все это было бы истиной, но дело в том, понимал и, что она и без меня это прекрасно знает и в семенах, зароненных в наши души, тоже не сомневается, — и вот я молчал, не отвечая ничего, но напрягался постичь, перед чем же таким, мне пока недоступным, моя учительница предстала и о чем же она сожалеет со своим «не зря ли?» А теперь, много лет спустя, я и сам, вырвавшись из привычного московского ритма и перенесясь мгновенно за десять тысяч километров, но еще не приехав, потому что приезд — это первые встречи, впечатления, разговоры, дела, начало работы, — словом, оказался будто в каком-то межвременье и тоже мучился в ту первую магаданскую ночь вопросом, вернее, не вопросом, а смутным, но вместе с тем убедительным ощущением, что зря … Зря затеял эту поездку, зря… — да мало ли какие, неопровержимые в своей безнадежности мысли посещают нас во время бессонницы…

Шесть утра, в Москве десять вечера. Когда за окном стало брезжить, я понял окончательно, что не засну. Встал, принял душ, оделся, вскипятил воду в кружке специально захваченным кипятильничком, сварил кофе покрепче и сел выписывать из того же справочника телефоны, которые мне могли понадобиться. Институт биологических проблем Севера. Северо-Восточный комплексный научно-исследовательский, институт. Обком. Красноярскгипросовхозстрой, магаданский филиал… Это можно было считать началом работы. Ибо сомнения сомнениями, а план у меня и на сей раз имелся вполне конкретный: побывать в Билибинском и Беринговском районах. На все путешествие я отводил себе два месяца — итак, по месяцу в каждом. Примерно, конечно: с неизбежными поправками на погоду, дорогу, на ожидания в аэропортах. И «погода» не замедлила: целую неделю на Магадан низвергалась пурга. Никогда прежде не видал я пурги в Магадане, да и сами магаданцы об эту пору, в начале февраля, ее не ожидали. «Магаданская правда» в эти дни в статье «Испытание штормом» сообщала: «Были отменены все вылеты из аэропорта местных авиалиний, вышли на время из строя котельные, были повреждены антенны радиосвязи такси и линии электропередачи в разных микрорайонах города. Штормовой ветер вырвал плиты перекрытия на базе снабжения Индигирзолота, где хранилось 840 тонн картошки, повредил емкости на базе объединения Магаданпродтовары, открыв доступ для февральского мороза к 3,5 тысячи тонн картошки и большому количеству консервов…» А выглядело так: с утра задуло сверху, вдоль проспекта, замело, начало подгонять прохожих на улицах, кружить их на перекрестках. Ветер был ледяной. Чугунные фигуры на здании Магаданского драмтеатра: солдаты, горняк с отбойным молотком — эти-то понятны, а вот женщина со снопом зачем сюда попала? — стыли в вышине на этом ветру и вызывали еще большее ощущение холода. Две дамы, закутанные в меха, выходили из театра, наклонясь и поддерживая друг друга. Я услышал звучное, слегка хрипловатое контральто: «Уже одно то, что мы живем здесь, — подвиг! Подвиг! А мы еще и работаем!» Вечером по телевизору объявили: двадцать пять — тридцать метров в секунду. Ожидали все сорок. Занятия детей в школах с первого по пятый классы отменялись. Пожарные предупреждали об участившихся в связи с ураганом пожарах… Ночью город гремел, дребезжало отрывающееся железо, бились и сыпались стекла. В номере моем свистело, как в тундре, даже плафоны на люстре брякали. Лет десять назад я приезжал в Магадан изучать проблему адаптации человека к Северу. Теперь я подумал, что человек к нему, к Северу то есть, уж настолько адаптировался, что махнул на него рукой: окна на зиму не только не заклеивает, но даже и не закрывает как следует. Батареи тоже были холодные. Я пошел и попросил у дежурной по этажу, у милейшей Нины Федоровны, еще одно одеяло. К утру на подоконнике лежал — нет, не снег — толстый слой коричневой угольной пыли. И вообще пурга в Магадане обладала всеми дурными признаками цивилизации. В Уэлене, бывало, ветер если уж дул, так дул — честно, прямо, не переменяясь, из тундры в море, приносил с собой много снегу, поселок после пурги становился бел, чист, наряден, вырастали огромные диковинные сугробы. А здесь, в городе, меж домами он метался, не понять было, откуда налетит, в грудь толкнет или в спину, швырял в лицо не снегом, но песком, тротуары были усеяны осколками стекол, битым шифером, указатели автобусных остановок повалились, урны для мусора опрокинулись, газоны обнажились, проступила голая рыжая земля с чахлой травою, окрестные сопки тоже запестрели черными и бурыми проплешинами. Поэтому когда спустя неделю я летел в Билибино и на первой стоянке в Сеймчане вышел из самолета, то вздохнул полной грудью и с наслаждением: было так тихо, что, несмотря на мороз за тридцать, казалось тепло, белейший снег искрился и скрипел под ногою на всю свою гулкую, упругую, полутораметровую глубину — начинался привычный Север.