Олег Лайне - На суше и на море 1985

— Вот так и охраняют деревню, — заключил Юра. — Вот у кого надо учиться стойкости и верности.

Я знаю, Юра уезжал из Половины, работал на стройках Ленинграда, и хорошо работал, доказательство чему — благодарности в трудовой книжке. И квартиру обещали, и, казалось бы, разве сравнить жизнь в Ленинграде и здесь, в Половине, да вот в. один день словно прозрел: надо ехать в Половину. Надо — и сразу все вокруг показалось неинтересным, скучным, будто самое важное то, что в Половине. Так вот и вернулся. И другие половинские парни тоже повторили этот путь.

Видно, надо досыта налетаться в блестящих, звенящих лайнерах, наслушаться шума людей, грохота строек, надышаться асфальтом разных городов, чтобы в один совершенно будничный день за сотни километров в грохочущем шуме вдруг услышать хрупкую тишину Никольских проселков и явственно ощутить тягучий хвойный настой леса ли, отчего дома. Чтобы впервые услышать красивое слово «стожары», знакомое и привычное с детства, будто впервые увидеть несколько ягодок замерзшей красной калины, что у родного порога. И чтобы по-хозяйски степенно и уверенно выйти на крыльцо, откуда всего два шага до леса, знакомого каждым деревцем, каждой тропинкой, каждой выемкой. Видно, есть и такой закон в жизни: чтобы найти, надо потерять. Не лучший, конечно, и не самый удобный, но зато верный путь — обретения через потери.

Порывистый, какой-то клочковатый ветер утих — медленно, словно сомневаясь, повалил снег. Он все увереннее набирал скорость — и, казалось, эта белая шальная круговерть — не только над дорогой, над лесами, но и над всей землей. Кружит вьюга и над Бобришным угором, что совсем недалеко отсюда, где стоит дом Александра Яшина, талантливого писателя и поэта, честного, смелого человека. Каждый год Бобришный угор встречает гостей — сюда приезжают писатели, поэты, художники на день поэзии, приходят сельчане — и те, кто знал Яшина лично, и юное поколение, — здесь многолюдно, празднично.

Так было не всегда. Помнит Бобришный угор и другое: время сомнений, тяжелых раздумий писателя, больших передряг в его жизни, — и Яшин приехал тогда сюда, на Бобришный угор, и, как вспоминал потом, земляки, все никольчане «поддержали, спасли». Спасибо отчему дому! Бобришный угор, Половина ли, как бы ни называлась твоя родная сторона, — главное, чтобы она всегда была, а ты не посмел ее подвести, слукавить перед ней, сделать что-то постыдное. Главное, как точно заметил в своем письме и Леонид Селяков, — не провиниться перед ней. А вьюга кружила и кружила, и, пока мы шли, мелькали окрест светящиеся, такие заманчивые в метельной завирухе окна домов, каждый из которых для кого-то — отчий…

Документальная повесть

Худ. М. Худатов

Однажды утром я раскрыл только что полученную газету и обнаружил в ней очерк автора, которого читаю всегда с охотой. Оставив дела, проглотил и это залпом. И не только по той причине, что автором был Василий Песков. Еще и потому, что писал он об Антарктиде. Уже на втором или третьем абзаце очерка похолодело сердце, словно иглой пронзила его антарктическая стужа. Погиб человек! Еще один! Вдруг всплыл в памяти суровый облик крошечного островка в море вблизи Мирного. Среди диких скал возвышались сложенные из щебня холмики — под ними лежали те, кто не вернулся.

Еще один… Теперь это был Алексей Карпенко.

Пожар на внутриконтинентальной антарктической базе Восток! И очередная жертва в длинной череде тех, кто отдал жизнь Ее Величеству Терра инкогнита, Неведомой земле. После пожара, уничтожившего электростанцию, от которой зависело само существование, шестнадцать человек, блокированных в самом неприютном месте на свете, выжили, выстояв даже перед кошмаром восьмидесятиградусного мороза.

Те, первые пятеро, выстоять не смогли. За судьбу этих шестнадцати на Востоке тревожились не только на советских антарктических станциях. Ломали голову многие: как помочь в беде, хотя помочь в это время года было невозможно. Но пленников ледяной пустыни по крайней мере связывала с миром вселявшая им деру в себя хрупкая ниточка радиоволны.

Жизни тех пятерых, захлестанные белой мглой пурги, погасли, как робкие светлячки. И никто на свете не знал, где они и что с ними. Их жизни стали первым векселем, который Антарктида предъявила людям к оплате за любопытство и гордыню. После тех пятерых оказались сотни, которые тоже не вернулись к берегам зеленой земли. И вот еще один…

Дорога путешественника почти всегда дорога подвижничества. Поиск в пространстве таит в себе риск. И греческие парусники, безвозвратно уходившие за пределы Геркулесовых столбов в открытый океан, и вернувшаяся на землю из подзвездного пространства кабина космического корабля с тремя бездыханными космонавтами… Все они в одной череде. Веками, тысячелетиями человечество платило самую высокую цену за право узнать свою планету, свой собственный дом во Вселенной. На протяжении нашей истории ничто не вдохновляло так молодые сердца, как поиски неведомого, лежащего там, за горизонтом. Сколькими прекрасными книгами обязана мировая литература этой извечной человеческой потребности в дороге, куда бы дорога ни вела — лишь бы была неведомой и трудной — в океан ли, в пустыню, на вершины гор или в чащобу джунглей. Великая нравственная сила мировой литературы всегда заключалась в том, что она активно пособляла человеку в освоении Земли, потому что искала героев прежде всего в идущих, которым дано осилить дорогу, которые мужеством, упорством, верой в себя возвышают человека среди ему подобных.

Странным образом стечение обстоятельств соединило меня с именами самых первых погибших в Антарктиде. Наверное, эта история начинается с того давнего дня, когда однажды мне в руки попала книга, вышедшая в Москве вторым изданием, — «Последняя экспедиция Р. Скотта». Немного знал я тогда об истории гибели пятерых англичан. Эти крохи знаний эмоционально окрасил взволновавший меня в юности небольшой рассказ Паустовского «Соранг» — о скоттовской экспедиции, ставший одним из моих самых любимых рассказов. Прочитав изданные дневники путешественника, я был поражен еще больше — в этот момент в мою жизнь навсегда вошел человек, воплотивший в себе образец великого мужества и благородства. Особенно потрясали последние страницы дневника и последняя в них строка: «Ради бога, не оставьте наших близких». Мне казалось, что с этой мольбой он обращается и ко мне и что я тоже в ответе и за родных и близких погибших, и за дело, которое погибшие начали, и за память о них, которую они оставляли нам в наследство.