Олег Лайне - На суше и на море 1985

«Человек за бортом! Штурманец в море!» — но вместо этого — хрипло и нечленораздельно на одной ноте:

— А-а-а-а-а-а!

Темень, нету ответа. Плохо соображая, что делает, он повернул назад. Снова шлюпочная палуба, иллюминаторы, черная, в пару, фальштруба… и, когда увидел в полуметре от себя воду, мягкую кипень теплой на вид волны, — легко перемахнул леера. Будто и не сам, будто кто приподнял и бросил! Его поглотило, закрутило, обожгло. Сердце зашлось, и он в ужасе заработал руками, выбираясь из ледяной послевинтовой толчеи. Он глотнул воздуха, горького, с водой. Его стошнило, коротко, как баклана. Он бросился за судном, вслед огням. Он молотил и молотил руками, пока не понял: не догнать, поздно. «Лопух! Лопух! — завизжал он, мотая головой. — Не дрыгайся, лопух, иди сразу на дно, так лучше». Но тело продолжало сопротивляться, лицо увертывалось от тяжелых свинцовых брызг.

Судно удалялось темным большим пятном, с клочьями света, с яркими огнями на мачтах, удалялось, танцуя в зените неба и в глубине моря. Микула тоскливо глядел вслед. Знают гам или нет? Предупредил? Успел он или померещилось все: бег, сугроб, распахнутая дверь, темень внутри рубки? Не было ничего! Не было! Не было!

Волна накрыла его с головой, резко, будто исподтишка, он не успел вдохнуть. И не надо, через минуту кончится все, лопнет непутевая жизнь, но разрывало легкие, и была невыносимая боль, тоска, тело яростно боролось за жизнь. Он вдохнул, как всхлипнул, а после долго не раскрывал рта, увертываясь от воды.

Предупредил или нет? Конечно, кричал он, кричал, так хочется теперь верить: кричал! И дверь вышибал, но почему тогда все дальше и дальше огни? Почему не спасают?

Он покрутил головой и приметил еще один слабенький огонек среди волн, невдалеке. Мерещится, что ль? Да нет, это круг, должно, спасательный круг с лампочкой, сообразил, сработала батарейка…

Он двинулся на светлячок, боясь потерять из виду, и, когда тот исчезал, в бешенстве и тоске лупил по воде кулаками, выискивая огни судна, уже расплывчатые, далекие. Мешали волосы, жесткие и соленые пряди лезли в глаза, в рот; Микула мотал головой и вновь устремлялся к огоньку, пока не оказался рядом.

Круг был занят, на нем висел штурманец. Микула стиснул зубы: пижон несчастный; провались все на свете! Это что же — околевать? Ах ты, лопух! лопух! Сам себя приговорил. Ну так исполни, не дрейфь — морду вниз и готово! Но быстро пришел в себя: всплыву вверх спиной, а этот будет висеть? А этого подберут? Ни в жизнь! Салага, муха в перчатках, попрыгун… Несправедливо!

Микула вцепился в круг с другой стороны, и тут же все тело, особенно пальцы рук, наполнилось нестерпимой ломотой и болью — как будто попал под могучий пресс… Невмоготу! Он даже посмотрел на руки, не сочится ли кровь. А этому в перчатках тепло, а этому маменькину сынку, «академику» — сухо… Притих, козел: зыркала с блюдца; что, и тебе не сладко? У-у-у-у, тыркну счас пятерней!

Они висели напротив, голова к голове. Круг плохо держал двоих, притапливался, а, когда всплывал, при свете лампочки под матовым колпачком перед Микулой возникало изуродованное болью и тенями лицо. Штурман не мог разжать сведенных челюстей и все спрашивал одними глазами, требовал ответа: конец? И видел по лицу матроса, черному, в кудельных прядях, стекающих со лба: заткнись, салага, сам знаешь…

Они были заняты каждый собой, своей ледяной болью в теле, разрываемом на куски, страхом своим, раздирающим душу; общим на двоих был только круг, верткий на волне, ненадежный, да еще, главное, судно, в огнях, разворачивающееся вдали широкой дугой — хватились!

Теперь найдут, раз хватились. Жить! Они расположились на круге так, чтобы их малый огонек светил в сторону далеких, но уже различимых огней.

Снегопад слабел, появились редкие звезды, летающие широко, с размахом, в полнеба. И судовые огни тоже взлетали — стремительно ввысь и плавно, с покачиванием назад, исчезая разом, будто навеки поглощенные морем. На глазах они поослаб-ли, поубавились как бы, лишь две спаренные звезды, белая и красная, — ходовые огни — продолжали чертить по темному: красная — слева, белая — справа. По ним Алик и определил: траулер лег на обратный курс. Значит, через десять минут будет здесь… Десять?! И как удар — мгновенная вспышка в мозгу: где-то он слышал, через пять минут (всего через пять!) в ледяной воде — разрыв сердца! Мама, ему и минуты больше не вынести!

Он замычал, забил перчаткой внутри круга:

— … ы-мы-ии!

«Помоги, Микула, я больше не могу держать эти набухшие гири: сними».

Матрос понял его. Он поймал перчатку и скрюченными пальцами Заскоблил по тугому сплетению шнурка. Волна швырнула их, разбросала; они забарахтались возле круга, переворачивая его маячком вверх, цепляясь руками.

Алик тянул и тянул перчатку:

— … А-а-ми!.. а-а-ми!

Микула тряхнул головой, еще не уверенный, получится ли зубами, как просит штурманец. Он оскалился и открыл рот; крупно затряслись, запрыгали челюсти. «…А-а-ами!.. а-а-ами!» — мычал и тянул перчатку штурман; Микула прижал ее к кругу и, перебирая губами осклизлую кожу, начал подбираться к шнурку. Нащупал «елочку», крепко подцепил зубами. Сбоку хлестнуло, обожгло, потащило вниз. Микула, торопясь, рванул головой — и как будто врезало по лицу кастетом. Он провел языком: вставных зубов и сверху и снизу не было. Мгновенная ярость охватила его. Снова притихшее было сердце заколотилось в горле. «Ну погоди! Сейчас… сейчас… — Он еще не знал, что предпримет, но бешенство душило, искало выхода. — Ну погоди!»

Алик, навалившись на перчатку подбородком, выдирал руку. Это ему удалось, и нечто вроде радости мелькнуло на перекошенном лице. Он замычал, благодаря, что ли; и это дерганье рукой, радостные гримасы доконали все человеческое в Микуле. «Веселится еще, падла! Втянул в историю, жизни лишил, теперь и зубов… Ну посмейся, посмейся!»

Микула потащил круг на себя. Освободившейся рукой, белой, затекшей, но еще гибкой, штурман вцепился в пробковую дугу: не понимал, что это задумал матрос?

— Пусти, порешу! — впадая в истерику, засвистел Микула беззубым ртом. — Пусти, гад, не доводи. — И, изловчившись, угодил ногой во что-то мягкое.

Алик разжал пальцы. Боль в животе затмила все другие раздирающие тело боли: в костях, в суставах, в голове, словно стиснутой цепким обручем.

Круг вывернулся, как живой, поплясал на ребре и перевернулся. Микула набросил его на себя, стараясь влезть внутрь. Мешали плечи, и он догадался пропустить сперва одну вытянутую руку, затем другую, прижатую к телу. Он выдохся и наглотался соленого, почти не соображал, где находится, что с ним; была лишь цель — протиснуть себя сквозь жесткое пробковое кольцо. Наконец он ощутил под мышками зыбкую на воде твердость круга. «Вот так бы и сразу! — подумал. — Ништяк! Так бы давно; перебьюсь теперь, подберут… Жить! А ты там посмейся, козел, посмейся…»