Лев Минц - Придуманные люди с острова Минданао

Через пыльную площадь мы прошли переулком к тыльной стороне плоскокрыших домов. К одному прислонена была лестница.

— Лезьте сюда. Снимать нельзя, ни с кем не разговаривайте, ничего не спрашивайте.

Крыша легко пружинила под ногами. Все было заполнено людьми (белых почти не было) — все крыши вокруг прямоугольной площади.

А на площади сжатой подковой стояли индейцы. Половина в масках. Веерами лежали на их плечах перья; ноги в желто-синих мокасинах; к поясам прикреплены по два куска черной ткани: передний — фартуком, задний — полотнищем. С боков трогательно виднелись обычные трусики — белые и голубые.

Головы других скрывали огромные глиняные шары. Спереди и сзади стояли два человека в рубашках с длинными рукавами и в брюках с перьями по шву.

Еще один человек — в цивильном платье, с лицом председателя бурятского колхоза — держался чуть поодаль.

Бил барабан. Индейцы топали то одной, то другой ногой и вдруг по очереди поворачивались — с первого до последнего. Это продолжалось долго. Потом в подкову вошли четверо в обычных куртках и джинсах. Мне даже показалось, что один из них — тот белый, сыну которого должны были сегодня давать первое имя. Но нет, не он. Все четверо были индейцами: лица их не скрывали маски.

«Председатель» сыпал к ногам танцоров кукурузные зерна из мешочка. Вокруг площади сидели на лавочках женщины; некоторые с девичьими прическами: два изогнутых диска из волос, скрывающие уши.

В сидящих никакой торжественности не чувствовалось: я бы не удивился, если бы они грызли семечки (или что там грызут индианки-хопи на посиделках?).

Барабан резко смолк. Индейцы цепочкой тут же ушли по переулку куда-то вниз. Куда? Зачем? На сколько? Спрашивать нельзя. И хотя враждебности не ощущалось, некое отчуждение отделяло нас от толпы на крышах. Люди остались на местах. Остались и мы. Остались и супруги из Финикса. И долговязый белый на противоположной крыше, торчавший среди приземистых хопи, как зубная щетка из стакана.

Через некоторое время индейцы вернулись — уже без глиноголовых и все переодетые. Из-под масок торчали парики из травы. За браслетами на предлоктье — пучки той же травы. На спины свешивались зеркальца или большие раковины. С поясов сзади свисали лисьи шкуры.

Теперь на них были хлопчатые юбки, изукрашенные зелено-красным прямоугольным орнаментом. Под коленями позвякивали погремушки; правая рука сжимала лук, а левая — сухую тыкву на рукоятке. Когда они взмахивали рукой, раздавался сухой треск. Барабанщики вырядились в перепоясанные рубашки, а брюки заправили в высокие сапоги с перьями.

Руки танцоров были раскрашены, как перчатки, торсы — как майки. Плечи пересекали красные перевязи — и все, очевидно, имело смысл. Но какой?

Несмотря на наряд, танцоры были хопи как хопи: приземистые, с кубическими телами без талии и без шеи, с мощными плечами. Но обнаженные их торсы меня поразили: тучные, с многочисленными складками жира. Лишь четверо последних — подростки — выделялись стройными фигурками. Перехватив мой взгляд, Виктор шепнул:

— Типичные бедняки. Бросовая пища. Сидячая работа — все качины режут. — Он опасливо оглянулся, хотя в этой толпе никто не мог понять нашего языка.

Распорядитель-«председатель» что-то произнес нараспев, и все стали по очереди поворачиваться, топая левой и правой ногой. Он шел внутри подковы и перед каждым сыпал кукурузу. И еще ходила женщина в одеяле и прямом белом платье-рубахе с узорами (но при том в чулках и туфлях совершенно не индейского вида) и тоже сыпала желтые зерна, но — с наружной стороны подковы.

Топ-топ, команда, поворот. Топ-топ, поворот. Монотонно бьет барабан. Это может длиться вечно. Это может вдруг оборваться сейчас.

Наши новые знакомые из Финикса оставались: библейские параллели требовали углубленного изучения и много времени. Мы молча пожали руки.

Надо было торопиться, чтобы, покинув Страну хопи, пересечь земли навахо до сумерек.

Воктябре 1959 года, окончив скромное военно-учебное заведение на Кавказе, я получил предписание «убыть в город Йошкар-Ола в распоряжение командира в/ч №..». Я убыл — через Ростов, Лиски, Пензу и Казань — и утром одного холодного дня вышел на йошкар-олинском вокзале. В часть звонить было еще рано, и, чтобы убить время, я обошел зал, подолгу останавливаясь у любого объекта, заслуживающего внимания. Через стекло закрытого газетного киоска виднелись газеты «Марий коммуна», «Рвезе коммунист» и какой-то журнал, судя по рисунку на обложке — юмористический. Слегка изогнув шею, я прочел его название: «Пачемыш» и начало призыва: «Депутат йолташ-влак…» Дальше видно не было, но внизу был русский перевод: «Товарищи депутаты…» Недавно прошли выборы, и, очевидно, депутатам Верховного Совета республики с мягким юмором рекомендовали сидеть — не советь. Стену украшала этнографическая картина: на берегу реки мужчина в косоворотке играл на волынке, другой — на гуслях, а рядом стояли улыбающиеся девушки в белых коротких платьях и очень пестрых передниках.

Я вышел на обширную, продутую ветром площадь, пересек ее и попал к казенного вида зданию с вывеской: «Марийский калык хозяйствоын советше» — было самое время совнархозов. Слева, у автобусной станции, стояли несколько человек: двое мужчин в ватниках и сапогах и три женщины — тоже в ватниках. Но из-под ватников виднелись пестрые передники и белые подолы платьев. Все совсем как на картине, хотя и чуть-чуть менее живописно. Поразило меня другое: высоко открытые женские ноги опутаны были толстыми онучами и перевиты лыковыми шнурками, поддерживающими лапти. На картине вместо лаптей нарисованы были изящные красные сапожки. Я и не предполагал, что кто-то еще ходит в лаптях. В раннем детстве, правда, я и сам бегал летом в лапотках за отсутствием другой обуви. Но то была война и эвакуация…

Через час за мной приехала машина, и началась служба — даже не в самом городе, но рядом. В Йошкар-Олу я попадал не часто, но многое запомнилось, особенно деревенские марийки, поголовно ходившие тогда в национальных одеждах с красным нагрудником, расшитым старинными монетами и нездешними ракушками-каури. Платок обтягивал голову почему-то не округло, а остроконечно.

…Лишь много лет спустя, оказавшись в Венгрии, я увидел в музее остроконечные деревяшки, которые замужние женщины подкладывали под платок, и вспомнил, что марийцы и венгры — родственники, хотя и дальние. Дальние-то дальние, но когда я рассказал в Будапеште, что марийский колхоз рядом с нашей частью назывался «У илыш» — «Новая жизнь», а по-венгерски то же — «Уй элет», у моих хозяев потеплели глаза…

Глаз фиксировал странное тогда для меня сочетание рыжеватых русых волос и светлых глаз с широкими скулами и монгольской складкой-эпикантусом. Многие, впрочем, выглядели совершенно по-русски. Среди горожан в их стандартной одежде я марийцев чаще всего не различал.