Генрих Гунн - Две реки — два рассказа

Это случилось внезапно. Какое-то бревно от старой гати высунулось сбоку, раздался скрежет, трактор взревел, фыркнул и остановился. Наступила поразительная, до звона в ушах, тишина. Послышалось: «Что случилось?» Случилось же вот что: коварная коряга, поднявшаяся торчком из жижи, сбила гусеницу. Трактор по радиатор застрял в грязи.

Попытались поставить гусеницу на место. Долго возились, но это не удалось. Тогда пассажиры побрели пешком. У трактора остались мотористы и продавщица магазина, ответственная за груз.

До деревни оставалось примерно полпути. Дорога вскоре вышла из болот и пошла сухими местами. Впервые мы шли северной тайгой, вековым нетронутым лесом, тем самым суземом, о котором прежде читали в книгах. Стоило только немного свернуть с дороги в чащу — и невозможно было дальше идти: ноги вязли в сыром мху, непролазный бурелом преграждал путь. Ничего живого — ни птицы, ни зверя — не могло быть в этой сырости и глуши, лишь тучи комаров набрасывались на неосторожного путника. Чаща молчала, только резкий крик коршунов, плавающих в выси над дорогой, нарушал суземную тишь.

По дороге встретился мостик через лесную речку. Здесь, у воды и небольшого лужка, было веселое место, люди тут отдыхали по пути, на бережку была устроена скамеечка, а у воды на травке лежал ковшик, сделанный каким-то добрым человеком из бересты, свернутой кулечком и зажатой расщепом палочки, — было в этой мелочи что-то доброе, заботливое, северное. И звали эту речку хорошо: Березовка. Название сказал нам человек, возвращавшийся с покосов по этой речке.

— Хорошее это место, — подтвердил он. — Все здесь отдыхают. Сами-то куда пробираетесь?

— В Новошино.

— А сами-то откуда?

— Из Москвы.

— Далековато… — удивленно протянул мужик и похоже, что не поверил.

Сейчас никого из северян не удивил бы такой ответ — теперь туристы проникают в самые глухие северные уголки. Ныне ответ «из Москвы», «из Ленинграда» не удивит встречного человека на лесной дороге или охотника на таежной речке. Туристы — и все понятно. Но тогда Север лежал еще туристской «целиной», и встреча в глубине леса, на волоке, по которому без особой надобности не ходят, с людьми, уверяющими, что они из самой Москвы, должна была немало озадачить того человека. Не менее удивлены были жители Новошина, куда мы, наконец-то, пришли.

Мы попали в довольно большую и людную северную деревню. Хотя она и стояла за непролазным волоком, на котором только что застрял трактор, не похоже было, что здесь обитают берендеи, не видавшие пароходов. Как выяснилось, невдалеке от деревни возник лесопункт, и в округе, прежде жившей замкнутым мирком, появились новые люди. Мы шли за стариной в патриархальный мир прежнего Севера, а встретились с новым, промышленным краем.

Мы, конечно, пытались искать старину, и это вызывало всеобщее удивление. Не столько вид незнакомых людей, пришедших откуда-то с ружьем, удивлял, как странные их расспросы о песнях и сказаниях. Вокруг нас стали собираться деревенские старички. У них были чистые новгородские лица, ясные детские глаза, и говорили они чистым, незамутненным языком, нараспев с особенными словами и оборотами — речь их хотелось сравнить с тем лесным ручейком, из которого мы пили воду берестяным ковшиком. Уже это было находкой, а мы все хотели чего-то особенного и сразу. Они многое знали, эти бородачи: и местные предания, и песни, и всякие лесные истории, но не могли взять в толк, зачем это двум странным молодым людям.

— А песни у вас певались? — спрашивали мы.

— Как же, пели.

— А теперь поют?

— Как же, поют.

— А кто поет?

Называлось имя старика, посылали за ним мальчишек. Приходил старик, но оказывалось, что и он ничего не знает. Зато про охоту разговор шел живее. Старики рассказывали, как они «промышляли рябов».

— Бывало, под деревней полну пазуху рябов набьешь, — вспоминали они.

— А теперь? — спрашивали мы с надеждой.

— Нету птицы. Пропала сей год.

И конечно, начинались рассказы про медведя.

— …Медведицу-то стрелил, а пестун ушел. Медвежонок-то залез на лесину, я слегу срубил — его по хребтине, а он заплачет что дите, дак жалко…

— Медведь, он тоже совесть имеет. Вербованный в медведя стрелил, да мимо, он ружье отнял, вербованного повалял, мохом обложил, помочил сверху и ушел…

Опять северный колорит сводился к пресловутым медвежьим историям!

Один из ласковых стариков увел нас к себе на ночлег. Мы пили традиционный северный чай из самовара и ели соленые рыжики. Чай и рыжики были неизменным угощением во всех домах, где мы останавливались в нашу поездку.

Наш приход растревожил лесную деревушку. Пошли слухи о «двоих с ружьями», которые расспрашивают стариков и пишут в книжечку, что им говорят. Поэтому утром к нам на сеновал, где мы ночевали, пришел участковый милиционер. Конечно, все быстро разъяснилось, и сам милиционер стал помогать нам в поисках старины. Фольклорных находок мы не сделали, но повидали содержимое бабушкиных сундуков, нагляделись на старинные северные наряды, сарафаны и кокошники, шитые жемчугом. Сейчас я думаю, что ради этого стоило проделать и более трудный путь.

Но тогда мы все-таки были разочарованы. Мы по наивности полагали, что стоит нам ступить на землю Севера, как перед нами сами собой начнут раскрываться его духовные богатства, почти так же, как мы считали, что стоит вступить в северный лес, как начнется удивительная охота. Нет, не так просто все обстояло. Надо было, как охотнику, научиться зоркому вниманию к окружающему миру, терпеливому ожиданию, неутомимому поиску, надо было еще многому учиться от людей и книг, чтобы осознать в себе право на поиск и понимание, чтобы люди видели твою настоящую заинтересованность, а не случайное любопытство.

Мне до сих пор помнится обратная дорога, хотя никаких приключений у нас больше не было.

Мы вышли в путь, обманутые солнцем, которое стояло довольно высоко, но на Севере летом солнце садится позже, чем в нашей средней полосе. Был тихий свежеющий вечер. Лесная дорога лежала в тени. Мы шли, провожаемые несметными тучами комаров. В то время не было еще антикомариных средств, и оставалось одно — ускорять шаг, поминутно шлепая себя по лбу, щекам, шее. Близ дороги мы увидели человека, выкашивавшего траву на небольшой поженке. Косил он косой-горбушей с кривой короткой рукоятью. Человек низко наклонялся, промокшая от пота его рубаха была сплошь облеплена комарьем. Маленький грудок дымил на обочине, чтобы возле него хоть в минуту отдыха избавиться от кровососов. Работая, косарь даже не взглянул на нас, только мелькала коса и с хрустом ложились полосами росистые травы.

У мостика на приметном месте было все так же, только ковшик лежал иначе, чем положили его мы. Солнце зашло, но небо еще долго оставалось по-дневному ясным. Сырело, свежело, исчезли комары. В сумерках мы подошли к застрявшему трактору. Мотористы в который раз терпеливо перебирали гусеницу, продавщица сидела в сторонке у чадящего костра. Никто из них не проклинал судьбу, не ругался, они настойчиво делали свое дело. Кругом был частый ольшаник, грязь и болото, сырость и зябь — хуже места трудно было найти, а они не уходили отсюда вторые сутки. Это спокойное упорство поразило нас в северянах, и не раз потом, когда нам самим приходилось нелегко, вспоминали мы и косаря с облепленной комарами спиной, и моториста с застенчивой, словно бы виноватой улыбкой…