Нина Хеймец - Клуб любителей диафильмов (сборник)

Мы замолчали, смотрели, как поднявшийся ветер сдувает с одуванчиков белые парашютики, они дрожат в воздухе, блестят на солнце – целые полки, армии, а потом их сметает, уносит вместе с воздухом, и на месте исчезнувшего воздуха тут же возникает новый, с новыми парашютиками. Потом мы пошли домой, а вечером ты взяла мамину краску и покрасила волосы в черный цвет. И так и пришла ко мне в гости, с черными волосами, и в мамином же белом свитере. Это, конечно, был шаг навстречу, потом что черный свитер у меня был, и очень мне, кстати, нравился, а волосы у меня и так светлые – но я все равно нашла в ящике письменного стола белый мел и их покрасила. Когда мы вышли на улицу, начался дождь. У меня по лицу текла штукатурка, и ты говорила, что еще немного, и я пойду трещинами. А по твоему лицу текли сумерки, и я дразнилась, что у тебя во лбу вот-вот зажгутся звезды, Луна и Юпитер. «И в каждой ноздре – по фонарю», – добавляла ты, и мы чуть не падали от хохота.

Потом была осень, и ты была такая красивая. Ты смеялась и говорила: «Больше легкости, тебе не хватает легкости!». Я тогда закричала тебе что-то обидное, а потом я не оглядывалась, а если бы оглянулась, то, наверное, увидела бы, как твое лицо становится удивленным и там, в этой точке, все начинает меняться, и вот это уже не лицо и не тело, а треугольники, овалы, пересечения линий, которые уже больше ничто не держит, и все разъединяется, разлетается – все эти клочки, листки, обрывки: ветер их уносит, и, когда приходит новый воздух, в нем ничего нет. Я часто думаю, что, обернись я тогда, может быть, все бы было иначе. Бывает же – вроде бы только поворот головы, а уже совсем другие линии напряжения, давление воздуха, направление ветра. Но я не обернулась.

Потом пришла зима. Ты писала про новый город, про мосты, про то, как у тебя на балконе, на десятом этаже, поселился снегирь и жил себе, но однажды исчез. На перилах, где он обычно сидел, ты нашла апельсин – он теперь лежит у тебя на подоконнике, и ты не знаешь, что с ним делать. Мне показывали твои фотографии. Их было много, и на каждой из них ты была немного другая. А потом были все эти разговоры. Мол, кто знает, может, и не несчастный случай. Низкие перила, да, не удержала равновесие, но, вы же сами понимаете – неустроенность, алкоголь, кто ж теперь разберет. Однажды я поняла, что не могу тебя себе представить.

Ты летела над городом, значит, мне нужно было приземлиться в пустыне. Уговор есть уговор. И, прикинь, ехала в пустыню, а оказалось, что весной тут – все зеленое, и цветов каких только нет – красные, синие, фиолетовые. Даже одуванчики цветут, тут их целые поля. Ты бы заценила, мы бы смеялись до упаду, но тебя нет. И, кстати, в правилах пробел. Если тебя нет, получается, я должна все время быть. Я не знаю, как с этим поступить, но я живу, здесь. У меня теперь длинные темные волосы, и я ношу светлые платья. По вечерам тут поднимается ветер, воздух становится оранжевым. Идешь, а вокруг тебя вихрь – сухие растения, обломки, обрывки, скелеты животных и птиц, мелкие камешки, песок, звезды, скалы. У меня уже чемодан камней и перьев, и я никак не решу, что с ними делать.

Эту игру она придумала еще в детстве. Участников было двое – она и тот игрок .

Правила были простыми. Когда в ее жизни должно было что-нибудь произойти, что-нибудь, что казалось ей важным, она должна была предугадать, что именно случится. Назвать все возможные варианты. Не упустить ни одного поворота событий.

Она расставляла ему ловушки. Плела сеть. Перекрывала возможные ходы.

Тот игрок должен был придумать какой-нибудь другой вариант.

Если он использовал ход, придуманный ею, это было нарушением правил.

Но такое происходило редко.

Она относилась к нему с уважением и верила, что он отвечает ей тем же. Ей не хотелось думать, что он к ней снисходителен.

Иногда она решала дать ему фору. Оставляла какой-нибудь вариант непродуманным. Не замечала какую-нибудь деталь.

Дело ведь было не в выигрыше. Вернее – не только в нем.

А потом, с течением лет, игра их изменилась. Правила остались теми же, но не было уже ни легкости, ни азарта.

Был страх. Страх охватывал ее, сковывал, заставлял смотреть в будущее. Она не могла не смотреть – так привязанный к креслу Алекс в «Заводном апельсине» вынужден был наблюдать происходящее на экране. Она играла, чтобы защититься. Поставить заслон, не допустить.

Обычно ей это удавалось.

Ей было неловко перед ним, тем игроком. Она теперь старалась не обыграть его, а обмануть. В происходящем не было его вины, она это чувствовала. Просто, условия изменились.

С Клаусом во дворе был знаком каждый, а Фриду никто никогда не видел.

Дома у них тоже никто не бывал. Дверь всегда открывал Клаус, но посетителей в квартиру не пускал, выходил к ним на лестничную клетку. И к телефону тоже всегда подходил он. Или – никто не подходил.

Вот и говорили, что никакой Фриды нет, что Клаус живет один, а жену свою он зачем-то выдумал.

Но однажды, позвонив Клаусу по телефону, один из соседей услышал незнакомый голос, женский. Голос был тихим и монотонным: «Клауса нет. Позвоните попозже».

Клаус везет из города книжки – для Фриды. Он познакомился с владельцем книжного магазина. Заговорил с ним случайно. Или, скорее всего, этот человек заговорил с Клаусом. С Клаусом, бывает, заговаривают совершенно незнакомые люди. У его взгляда – три оболочки, как будто одну за другой снимают разноцветные линзы. Поначалу лицо его кажется удивленным. В его удивлении нет настороженности, скорее – доверчивость. Потом – взгляд наблюдателя. Взгляд, от которого ничего не ускользает. Он, бывает, заходит просто так к соседям. Если человек тяжело заболел, или еще какое-нибудь несчастие случилось, или – просто тяжело кому-то, запутался. Клаус заходит вдруг, без приглашения, как бы между прочим, по какому-нибудь незначительному делу. Приносит с собой гостинец – яблоки с рынка или печенье. А затем – третья линза. Жесткость, где-то в самой глубине глаз. Граница, черта. Никто никогда не повышает на него голос. Никто не осмеливается расспрашивать его о Фриде. Фрида – за чертой. И о своем детстве он тоже никогда никому не рассказывает. Если ему задают вопросы о прошлом – кто-нибудь малознакомый, знакомые знают, что Клаус таких разговоров не любит – он просто не отвечает. Молчит и смотрит куда-нибудь в сторону. И молчание его не вызывает неловкости. Кажется, что он просто задумался, что дело не в собеседнике, а в каких-то его, Клауса, мыслях. Иногда он даже чуть улыбается, сам себе.

Клаус владеет ивритом и русским. У него едва заметный акцент. Он говорит, что не знает немецкий язык. «Что? Немецкий? Я его не знаю». Иногда вместо «не знаю» он говорит «забыл».