Нина Хеймец - Клуб любителей диафильмов (сборник)

Проснувшись утром, я побежал в город. Еще со склона я заметил, что что-то не так. Улицы были едва обозначены. По ним струилась вода, стекая в долину. Я видел, что стены домов исчезают – глиняные кирпичи, тысячелетиями укрытые под толстым слоем песка, теперь растворялись в дождевых потоках. Я метался от стены к стене, стараясь сохранить хоть кирпичик, хоть осколок, схватить их, задержать – но они растворялись у меня в пальцах. И тогда раздался грохот. Что-то ухнуло совсем рядом со мной, обдав меня фонтаном глиняного месива.

Наверное, я потерял сознание. Когда я открыл глаза и повернул голову, я увидел невдалеке матовый серый остов. Я с трудом сел. Кружилась голова. Антенна лежала поперек того, что раньше было улицами. Фонари разбились, глина на десятки метров вокруг была усеяна красными осколками. Из основания антенны торчали кишки проводов. Сторожки на холме больше не было. Недалеко от того места, где она стояла, я увидел четырех всадников на верблюдах. Они не двигались и смотрели на меня, а потом начали спускаться по склону. Верблюды шли очень медленно, осторожно переставляя лапы. Головы всадников были замотаны куфиями. Первый всадник – старик в вылинявшей солдатской куртке со споротыми нашивками, курил трубку. Второй всадник держал в руке пилу. У третьего в руках ничего не было. А четвертый, тоже старый, – ел мороженое. Они молча обступили меня.

Потом старик кивнул двум молодым всадникам. Они ловко спрыгнули с верблюдов, подошли к антенне и, примерившись, начали отпиливать ее верхушку.

– Давай, сынок, я отвезу тебя к шоссе, – сказал мне всадник с мороженым. Он говорил с сильным акцентом, но я все понимал. Он развернул верблюда; тот медленно стал взбираться на склон. Я карабкался за ним. Когда мы добрались до вершины холма, старик помог мне забраться на верблюда. «Не плачь, – сказал он мне, – почему ты плачешь?»

Уже довольно давно я живу в небольшом городке у самой границы пустыни. Когда наступает поздний вечер, я гуляю по окраинным улицам и смотрю в темноту, так далеко, как позволяет зрение. Думаю, если его таким образом тренировать, смотреть можно будет все дальше и дальше. Раньше я часто вспоминал о том, глиняном, городе. Я рассматривал свой чертеж и пытался представить себе, кто были его жители, как они жили и почему ушли. Однажды я понял, что ответа на мои вопросы нигде нет. Я только знаю, что там кто-то был, и его кто-то слышал.

Место для курицы выбрали наспех. Стены в сарае были бревенчатые, темные. На таких особо не порисуешь. Зато там стоял белый буфет, с пятидесятых годов еще. Из всех дверец у него уцелела одна. Она-то нам и была нужна. Катька светила фонариком, а мы с Олегом вытащили из карманов мелки и принялись за работу. Я тренировался дома и знал, что из всей курицы у меня лучше всего получаются лапы, за них и взялся. Олег должен был нарисовать туловище и голову. А потом – каждый по крылу, чтобы по-честному. Однажды нам пришлось прерваться: в доме скрипнула дверь, и на крыльцо вышла Ксения Викторовна. Катька погасила фонарик. Вырвавшийся из-за полуоткрытой двери свет выхватил кусок сада, ветви яблони, поворот грунтовки за решетчатой калиткой. Ксения Викторовна чиркнула спичкой, закурила. Мы притаились и ждали, пока она уйдет. Все дело было в ней, но нам уже было не до нее. Завтра не станет Кроши, Ксения Викторовна с ней расправится, придет за ней с топором, а потом будет угощать ею гостей – завтра у Ксении Викторовны день рождения.

Мы узнали об этом заранее – Ксения Викторовна была Катиной соседкой и разрешала ей приходить к Кроше. Вот Катька Крошу и навещала, а три дня назад все случайно и услышала. Сначала у нас был план ее выкрасть и, таким образом, спасти от неминуемой гибели. Кроша тогда еще жила в вольере, который Ксения Викторовна сама же из досок и сколотила. Дверца вольера не запиралась – только закрывалась на крючок. Вечером мы проникли в сад Ксении Викторовны, пригнувшись, пробрались под темными окнами, открыли дверцу вольера, схватили Крошу и убежали. Мы временно поселили ее в ящике, за Катькиным домом, но Кроша сама все испортила – каким-то образом выбралась из ящика, вернулась на участок Ксении Викторовны и ходила себе там, идиотка.

После этого случая Ксения Викторовна перенесла Крошу в сарай, а нам стало ясно, что Крошу – не спасти. Даже если бы мы ее опять выкрали, никому из нас бы не разрешили держать ее в доме, да и спохватились бы: «Чья это курица, дети?» Когда мы это поняли, то ни на что смотреть не могли, все стало таким, будто свету перестало хотеться на это светить, и только Кроша перед глазами. И тогда Катька сказала, что все-таки можно еще что-то предпринять. Предпринять, как объяснила нам Катя, и мы с ней не сразу, но согласились, мы могли лишь одно. Крошу могло спасти лишь чудо. За чудеса отвечает Бог. Мы решили нарисовать Кроше бога, чтобы он ее увидел, ну и чтобы она сама с ним поговорила. Я сомневался дольше всех: дедушка объяснял мне, что бога нельзя нарисовать; и с Олегом, например, у нас на эту тему были разногласия. Но Катя сказала, что мы нарисуем не обычного бога, а Куриного. Бог, в нашем, человеческом представлении, Кроше, судя по обстоятельствам, не поможет. А вот с Куриным богом у нее должно быть взаимопонимание. Это все, что нам оставалось, и мы нарисовали его, вернее – ее, курицу, чтобы у них с Крошей было больше общего – на растрескавшейся буфетной створке. Дело было сделано, мы уже собирались уходить, но тут Катька схватила синий мелок и пририсовала курице бусы. Если он ей не поможет, – сказала она, – пусть хотя бы в последние минуты своей жизни она увидит, что он красивый.

Мы разошлись по домам ободренные, но, чем дальше, тем больше я отчаивался, и утром, когда все должно было произойти, я остался лежать в кровати, спрятав голову под подушкой. Я не знаю, сколько я так пролежал. Вдруг кто-то стал трясти меня за плечо. Я высвободил из-под подушки ухо. «Вставай! – говорила Катька, – Кроша исчезла, представляешь, исчезла!». Утром обнаружилось, что дверца сарая приоткрыта, а Кроши нигде нет. Ксения Викторовна была вне себя, кричала, что курицу унесли кошки и хулиганье. Но мы-то знали. С тех пор мы старались не встречаться с Ксенией Викторовной и в том сарае больше не бывали.

Примерно полгода спустя дедушка проходил мимо магазина «Океан» и увидел, что там стоит очередь – привезли живую рыбу. Он шел домой, в сетчатой авоське билась огромная остроносая рыбина. Мы с бабушкой смотрели на него с балкона. Я слышал, как бабушка шепчет: «Только не это». Рыбу принесли в кухню, она билась на столе, блестела чешуей. Бабушка сказала, что сейчас не может ею заниматься. Мы с дедушкой набрали в ванну воды и выпустили рыбу туда. Мы вышли из ванной, выключили свет. Потом я вернулся. Рыба металась в прозрачной воде. Я опять понял, что ничего другого не остается. Я сходил в свою комнату за мелком – нашелся только синий. На кафельной плитке, самой нижней, прямо над краем ванны, я нарисовал волны, а в них – большую рыбину с круглой чешуей. Чего-то не хватало, и я пририсовал к ее плавнику меч. Потом я ушел оттуда. Рыба металась в ванне; Рыбный бог мчался к ней; реки смыкались перед ним, прокладывая дорогу. Ледяной меч рассекал волны, обжигал скалы. Когда я вернулся, вода была спокойной. Рыба вдруг стала плоской, покачивалась на поверхности. Я смыл рисунок со стены.