Альфред Лансинг - Лидерство во льдах. Антарктическая одиссея Шеклтона

Но как далеко находилась открытая вода? Этого никто не знал. Джеймс размышлял: «До какой степени далеко может чувствоваться волнение в плотных льдах? Как показывает наш опыт, не очень далеко, но, конечно, мы никогда не делали замеров, чем сейчас можно будет заняться…»

Весь день велись долгие разговоры о том, что происходит, пока Уорсли, скрючившись у края льдины, делал замеры повторявшихся до бесконечности медленных колебаний. К вечеру все согласились с тем, что открытый океан находился примерно в тридцати милях от них. И только Шеклтон чувствовал в этом волнении самую большую угрозу, несравнимую со всем тем, с чем они когда-либо встречались. Тем вечером он записал: «Вера моя не укрепится, пока не образуются разводья».

Он знал, что, пока лед сомкнут, им не спастись, если давление увеличится. Море разобьет и раскрошит любую льдину, на которой они попытаются поставить лагерь. И надо ли говорить, что ни одна шлюпка не сможет отплыть в таких условиях.

Перед сном Шеклтон еще раз осмотрел лагерь. Он хотел убедиться, что палатки и шлюпки стоят не настолько близко друг к другу, чтобы их общий вес мог проломить льдину. Кроме того, оборудование было распределено по всей льдине, а значит, они не могли сразу потерять все в какой-то одной из трещин.

На следующее утро люди вышли из палаток, ожидая, что волнение усилилось — но не увидели ни малейшего движения. Лед оставался, как всегда, плотным. Разочарованию многих членов команды не было предела. Первый реальный признак открытого моря, такая соблазнительная мысль о скором спасении, которого они так долго ждали, — все это промелькнуло перед ними и мгновенно исчезло.

В тот же день Шеклтон приказал устроить небольшую тренировку, чтобы проверить, как быстро в чрезвычайной ситуации можно будет снять шлюпки с саней и загрузить их припасами. Все сделали то, что от них требовалось, но по раздражительности людей можно было судить, насколько повлияла на них такая дикая жизнь. Когда припасы погрузили в шлюпки, все воочию убедились, насколько скудными они были. Загрузка шлюпок уж точно не составляла для них никакой сложности. После тренировки все вернулись в палатки, угрюмые, почти не разговаривая друг с другом.

«Нечего делать, не на что смотреть, не о чем говорить, — писал Джеймс. — С каждым днем мы становимся все более молчаливыми».

До этого волнения многие месяцами не позволяли надежде завладеть их сознанием. По большей части все уже смирились не только с тем, что придется зимовать во льдах, но даже с тем, что это будет вполне переносимо.

Но затем началось волнение моря — реальное доказательство, что за этой бескрайней ледяной тюрьмой существовала жизнь. И все препоны, которые они чинили сами себе, чтобы не дать надежде проникнуть в их сознание, тут же рухнули. Маклин, упорно боровшийся с собой, чтобы оставаться пессимистом, больше не смог сопротивляться, и 13 марта дал себе волю, написав: «Я полностью одержим идеей о спасении… Мы пробыли во льдах больше четырех месяцев — совершенно бесполезно для всех. Здесь абсолютно нечего делать, можно лишь убивать время — кто как может. Даже дома, где есть театры и всякого рода развлечения, четыре месяца безделья были бы весьма утомительными, а теперь представьте, каково нам. Здесь мы воспринимаем еду не как часть ежедневной рутины, а как единственный просвет за весь день. День за днем вокруг нас все та же бесконечная белизна, не разбавленная вообще ничем».

Между тем разочарование начинало нарастать. На следующий день Джеймс писал: «Скоро должно произойти что-то решающее, и, что бы это ни было, лучше бы оно наступало постепенно. Идет пятый месяц с тех пор, как наш корабль пошел ко дну. Покидая его, мы верили, что будем на берегу через месяц! Как говорится, человек предполагает…»

Даже буря, пришедшая днем с юга, не подняла настроения измученным людям. Было слишком тяжело переживать все трудности, которые она повлекла за собой, Не приносило облегчения даже то, что, как выразился Уорсли, «мы, возможно, несемся на СЕВЕР с невероятной скоростью — одна миля в час!».

Шквалы ветра, продолжал Уорсли, «обрушивались на наши хрупкие палатки так, словно собирались разорвать их в клочья. Палатки тряслись и угрожающе раскачивались, все вокруг грохотало и дрожало… Материал был настолько тонким, что клубы дыма от наших трубок и сигарет внутри палаток закручивало в настоящие воздушные воронки порывами ветра, бушевавшего снаружи».

Ночью все по одному выходили на дежурство, ровно на час. Возвращаясь, каждый дежурный заползал в палатку и пытался в кромешной темноте по пути к своему спальному мешку отряхнуться от снега. Неудивительно, что возвращение дежурного всякий раз будило всех обитателей палатки. Как можно уснуть, вспоминал Уорсли, когда «снег на лице, чьи-то ноги у твоего живота, вой и грохот ветра снаружи, палатка трясется, и слышен громкий храп Полковника?»

Той ночью, когда буря с неистовыми завываниями толкала их на север, Джеймс хмуро заметил: «Вероятно, остров Паулет уже где-то к югу от нас».

Хуже всего было то, что снова остро встала проблема нехватки еды, особенно жира для готовки. Прошло уже три недели с тех пор, как они в последний раз убили тюленя, и небольшие запасы жира пингвинов Адели почти заканчивались. Корабельные припасы тоже были на исходе, а 16 марта израсходовали последнюю муку. Из нее и собачьего пеммикана сделали лепешки, каждая из которых весила не больше унции, и несколько человек, пытаясь растянуть трапезу, грызли и кусали их в течение целого часа.

Снова вспыхнули старые обиды на Шеклтона за отказ воспользоваться всеми возможными шансами, которые в разное время предоставляла им судьба. Даже Маклин, раньше никогда не критиковавший политику Шеклтона, почувствовал настолько сильное желание высказаться по этому поводу, что разработал специальный шифр, чтобы записать свои мысли в дневник, не опасаясь чужих любопытных глаз.

Вот что он написал с помощью шифра 17 марта: «Думаю, Босс был немного недальновиден, отказавшись запастись едой, когда это было возможно. Рискнуть стоило». Затем, 18-го: «Несколько дней назад Лис предложил Боссу запастись всей возможной едой [из Океанского лагеря] на случай, если придется зимовать во льдах. В ответ на что Босс нагрубил ему: “Некоторым из этих людей голод пойдет на пользу, их проклятый аппетит слишком велик!”»

Шли дни, запасы неумолимо сокращались. Уже закончились чай и кофе. Из-за нехватки жира, с помощью которого растапливали лед, получая воду, люди выпивали в день всего по одной порции очень водянистого порошкового молока. Его подавали на завтрак вместе с пятью унциями тюленьего мяса. Обед был холодным: четверть банки размороженного бульона и один консервированный бисквит. На ужин ели похлебку из мяса тюленя или пингвина.