Александр Генис - Космополит. Географические фантазии

Как, однако, задумался я, назвать город, центральную площадь которого недвусмысленно захватил кремль?

Знакомые по букварю ласточкины хвосты крепостной стены выдавали почерк строителя Фиорованти. Болонья для него была примеркой Москвы. Кроме кремля, ничего похожего, ибо на главной площади здесь всегда дурачатся. Больше всего — выпускники. Они узнавались по свите и лавровому венку, которым завершается учеба. Ряженые и хохочущие, дипломники пели куплеты, плясали джигу и задирали прохожих — как будто Ромео с Меркуцио по-прежнему живут в недалекой Вероне. В определенном смысле, так оно и есть.

Секрет успешного путешествия заключается в том, чтобы выбрать себе эпоху по вкусу. В Италии меню эпох — самое длинное, и мы пользуемся этим краем точно так, как даже не побывавший здесь Шекспир: в Риме ищем античность, в Италии — Ренессанс.

Если присмотреться, он тут и впрямь никогда не кончался. Надо только скосить глаза и приехать вовремя — в мертвый сезон, — когда вместо туристов из домов высыпают местные. Отвоеванный от приезжих город пирует и наряжается, ни в чем себе не отказывая, особенно, как и тогда, — мужчины. Теперь они щеголяют не разноцветными штанами с выдающимися гульфиками, а намыленными коками и гребнями, выстриженными в пилотку. Самые сложные прически носят либо малорослые, либо в прыщах, либо малорослые и в прыщах. За одним, в бигуди, я подсматривал в парикмахерской, где он сушил голову, прикрывшись от позора журналом с подозрительно откровенной дамой на обложке. Алиби, подумал я, но вспомнил, что согласно старой статистике в Италии гомосексуализма нет. В соседней Флоренции за это сжигали.

В воскресенье болонские улицы брызжут праздником — не на продажу, а для своих. Стойки с мороженым, которое, как в Москве, едят невзирая на погоду. Бродячие музыканты с причудливым набором инструментов (меня покорила «Травиата» на тубе). Студенческие шествия с вымпелами любимой команды. А для серьезных, цитирующих Цицерона и Макиавелли, — дискуссии на площадях: Берлускони, как отделаться от юга, куда деть эмигрантов, русские, немцы, евро, опять Берлускони. Говорят подолгу, по очереди, встав на принесенную из дома скамеечку, с риторическими паузами и ладными жестами. Одним словом — форум, другим — опера. О чем бы ни шла речь, она делится на арии и речитатив, хор и солистов. Неудивительно, что только в Италии опера — массовое искусство, как кофе, футбол и пасео. Попав в эту предвечернюю прогулку, я медленно, наслаждаясь демонстративным бездельем, бродил взад-вперед, делая вид, что не отличаюсь от местных, пока не захотелось есть.

В дальних странах, включая Россию, я люблю обедать с местными славистками, несмотря на то что все они начинали с Достоевского и кончали Петрушевской. В этом отношении Сандра ничем не выделялась. От других ее выгодно отличало то, что она постоянно сбивалась с филологии на гастрономию.

— Одни, — оправдывалась она, — называют Болонью «красной», другие — «ученой», но мы зовем ее « la grassa » — «жирной»: здесь готовят вкусней, чем во всей Италии. Конечно, в тосканской Лукке лучше оливковое масло, а на Сицилии — вода для кофе, зато у нас сохранилась ренессансная кухня. Скажем, любимая колбаса Лукреции Борджиа.

— С ядом? — ахнул я.

— Сплетни историков, — отрезала Сандра, накладывая в мою тарелку бурый фарш, — ее год сушат, четыре часа варят в красном вине и никуда не вывозят.

За колбасой шли крупные пельмени с тыквой, паштет из мортаделлы, сало от пармской ветчины, поджаренные на прутике сардинята и толстые угри из устья По. Наконец двое официантов вкатили поднос с царицей крестьянского застолья — «болито мисто». Груду вареной говядины, языка и курятины венчала кишка, начиненная свиньей.

— Никогда не спрашивайте, из чего делают колбасу и законы, — пресекла мое любопытство Сандра, и мы перевели разговор на соседей.

Как все счастливые страны, Италия, на радость себе и туристам оставшись глубоко провинциальной, так и не срослась в одну державу.

— Когда Гарибальди кричал «За Италию», — говорит Сандра, — народ подхватывал, думая, что так зовут любовницу героя. С тех пор мало что изменилось. Типичные итальянцы существуют только за границей и в плохом кино. Дома мы все разные.

— Даже в одной провинции?

— Конечно. Наша, например, называется Эмилия-Романья, ибо делится на две. Из второй выходят прижимистые хозяева, из первой — гордые профессора, и я не знаю, — вздохнула Сандра, — кто хуже. Главное, что у тех и других есть родичи в деревне, где только и умеют готовить.

— А что дальше? — подбил я ее расширить географию.

— Тосканцы — соль нашей земли, жаль, что из них выветрилась душа. Римляне — гордецы, которые всегда помнят, кем они были, даже когда они никем не были. Венецианцы, впрочем, не лучше: им свойственно высокомерие.

— Даже в тюрьме, — поддакнул я, вспомнив жившего в Нью-Йорке жуликоватого потомка дожей. — А Неаполь? Красиво?

— Трудно заметить, надо под ноги смотреть, чтобы на шприц не наступить.

— Так где же хорошо?

— Всюду, — легко заключила Сандра, и мы перешли к ликеру «Ночино», который годами настаивают в скорлупках грецких орехов.

Каждый итальянский город знал свою лучшую пору, когда он выходил на сцену, чтобы блистать на ней всеми красками апеннинской цивилизации. Обычно это случалось в особо удавшемся здешней истории XV веке.

Мир тогда казался новым, война — шахматами, и все, как сегодня, рвались в Италию. Разобранная по маленьким княжествам, она, как Греция времен Перикла, а Германия — Гёте, пестовала науки, кормила муз и увлекалась любовью. Каждая княжеская семья держала художников при себе, врагов — в казематах, поэтов — на жалованье. Окружив себя музыкой и стихами, ренессансные князья вели столь живописный образ жизни, что после смерти попали не в музей, а в оперу. Они даже с трудом помещались в своих карликовых владениях. Как это случилось с гордой династией д’Эсте в камерной Ферраре, не просыпавшейся с того самого XV столетия.

Болонья — исключение. Ее звездный час пробил в XVII веке, когда здесь основали первую, и самую знаменитую, Академию искусств. Успех ее три века отравлял живопись всех стран и народов.

Кошмар, как и сейчас, начался с того, что Болонская школа открыла постмодернизм. Пророк Академии Гвидо Рени, решив, что шедевры Возрождения не переплюнешь, поставил перед художником другую задачу. «Подражать, — учил он, — следует не природе, а картинам других мастеров, взяв у каждого именно то, что ему больше удавалось».

Такая собранная — или содранная — у гениев живопись веками привлекала паломников и считалась образцовой при всех дворах: от Людовиков до Сталина. Сегодня она вызывает бешеную скуку.