Аркадий Тигай - Под парусом вокруг Старого Света: Записки мечтательной вороны

А Президент первый раз за все время проспал вахту.

«Вот это нервы! — подумал я. — Неужели он не понимал степень риска? Ни за что не поверю, скорей воспитывал».

Никаких комментариев по этому поводу не последовало.

В Кале пришли ночью. Тишина. Ворота шлюза закрыты. На внешнем рейде привязались к бую и стали ждать, когда настанет утро и откроют ворота. Утро настало, а ворота не открывают, в то время как подул северо-восточный ветерок силой в девять метров. Идеальный ветер, чтобы перемахнуть в Англию.

— Пошли?

— Пошли.

Тридцать миль через Дуврский пролив преодолели за шесть часов и вечером уже стояли у ворот шлюза Соверен-Харбор в Истборне. Британцы оказались расторопней французов — распахнули ворота и любезно зажгли зеленый огонь, дескать, «милости просим!».

Сенкью вери мач!

На самом деле ворота шлюза в Истборне открываются точно по расписанию. Об этом я узнал, когда расплачивался за стоянку, после чего мы с Президентом еще успели в светлое время прогуляться по городку и убедиться, что морские карты в Англии стоят двенадцать фунтов, то есть те же двадцать долларов, что и в Голландии. К сожалению…

Не обнаружив достопримечательностей, на следующее утро собрались переходить в Шорем-Бай-Си, для чего перешвартовались ближе к воротам шлюза и стали ждать назначенного времени открытия. Время подошло, но никаких движений не последовало, зеленый свет над воротами не зажигался. Я поковылял в офис и выяснил, что перепутал время открытия ворот с закрытием, из-за чего мы теперь вынуждены будем ждать еще час.

Старый дурак!

Поскольку обвинять было некого, но очень хотелось, свое раздражение излил на девушку-диспетчера, ни в чем не повинную. Девица виновато хлопала глазами, выслушивая, как я на своем чудовищном английском втолковывал ей, в чем состоит разница между «бефо» и «авто»… Хотел было еще повоспитывать несчастную барышню, но бросил взгляд на стену и воздержался. «Девятый вал», вот что висело на стене за спиной у диспетчера. Родной наш Айвазовский, причем не репродукция, а плохонькая копия в натуральном багете — совсем как в сельском клубе.

— Мое почтение, ваше превосходительство, господин Айвазовский! Помните наши незабываемые встречи?

— Как не помнить, — ответил мне живописец. — А вы все такой же умный и утонченный…

Опускаю глаза.

Ах как хочется выглядеть! Блистать и производить впечатление умом, талантами, манерами… Поражать воображение, изумлять или хотя бы просто нравиться! Хочется, чтобы хвалили, чтобы гордились знакомством с тобой. Чтобы говорили: «Редкого ума человек».

Хочется…

Так случилось, что именно через Айвазовского я познал коварные свойства невинного вранья, и было это давным-давно, в конце шестидесятых, когда я бегал ассистентом у Григория Михайловича Козинцева, подобравшего меня, можно сказать, с улицы.

Нетрудно представить, как трепыхалось мое провинциальное сердечко рядом с великим старцем. С утра до ночи, вдохновленный какой-нибудь чепухой, порученной Мастером, я носился по съемочной площадке как ошпаренный. Наградой мне была фраза, произнесенная устами моего кумира во время обсуждения кандидатуры ассистента для экспедиции.

— Возьмите Аркадия, — услышал я голос Козинцева в соседнем кабинете.

— Молодой, неопытный, — засомневался директор картины Шостак.

— Один смышленый молодой человек лучше трех опытных дураков, — отрезал Козинцев знакомым фальцетом, который появлялся у него в минуты раздражения.

Восторг!.. Произведенный в «смышленого молодого человека» и окрыленный столь высоким званием, я с еще большим усердием замельтешил по площадке.

Правда, что и Мастер выделял меня из армии помощников. А уж как мне хотелось соответствовать!

«„Смышленый“ — это что… — думал я. — Вот если бы он хоть раз поговорил со мной по-настоящему… Узнал бы, каков я изнутри, как тонко проникаю в его творческие замыслы…»

Но «по-настоящему» поговорить с Козинцевым удавалось немногим.

— Организуйте нищих на третьем плане… Подведите лошадь… Расставьте сановников по кадру… Заставьте массовку волноваться!.. — командовал он мне в микрофон.

Кто-нибудь знает, как заставить волноваться тысячу заспанных статистов?

Случалось, конечно, и неформальное общение с Мастером.

«Вы не знаете, Аркадий, где тут туалет?» Или: «Где можно купить „Юманите диманш“? — спрашивал Козинцев. — Как, вы не читаете „Юманите диманш“? — с издевательским простодушием удивлялся он. — Французский не знаете? Никогда бы не подумал…»

Отвечать следовало односложно, исчерпывающе и, по возможности, остроумно, поскольку вопросы, как правило, бывали риторическими — ежу ясно, что в Казантипской степи, где мы снимали «Короля Лира», ни о какой «Юманите диманш» не могло быть и речи.

Был богом забытый поселок Ленино из трех улиц и гостиницы барачного типа. И раскаленные камни на берегу Азовского моря, по которым, распугивая ящерок, я бегал весь съемочный день.

И вот объявили выходной. Съемочная группа тотчас помчалась в Феодосию. Черное море, белый пароход на рейде, пляж, павильон с беляшами и пивом… Когда под вечер, изнывая от жары, я добрел до главной городской достопримечательности — музея Айвазовского, ноги уже не несли. Оказавшись же в музейной прохладе, я совсем раскис и поплыл. Музей показался скучным, и, вместо того чтобы наслаждаться высоким искусством, я сел на диван и честно проспал час среди живописных штормов и штилей. В итоге из всей обширной экспозиции в памяти отпечатались лишь зеленая пена на картинах да пышно оформленное меню какого-то праздничного застолья, устроенного в доме великого мариниста. И все.

Утром следующего дня на площадке, развалившись в кресле, Козинцев листал свои записи и, как обычно, между делом, задавал ничего не значащие вопросы.

— Как отдыхали, Аркадий?

— Спасибо, отлично.

— Ездили в Феодосию?

— Ездил. Замечательный город.

— Музей Айвазовского посетили, разумеется?

— Посетил.

— Ну и как вам музей? Понравился? — спросил Козинцев и, оторвавшись от бумаг, приготовился слушать.

Мое сердце вздрогнуло, как у подростка на первом свидании, — вот он, момент истины! Вот он, вопрос, отвечая на который можно было блеснуть умом и тонкостью, то есть всеми присущими мне качествами, о которых не ведал мой кумир и покровитель. Я набрал воздуха, открыл рот, чтобы потрясти Козинцева, и вдруг сообразил, что говорить нечего. Проклятый музей выскочил из головы. Ничего не помню! То есть абсолютно ничего — ни одного названия, ни одной картины! Ничего, кроме злосчастного меню.