Борис Носик - Вокруг Парижа с Борисом Носиком. Том 2

С XVII до XIX века замок был в приличных руках. В 1659 году Жанна дю Плесси-Лианкур принесла его в приданое своему мужу Франсуа VII де ла Рошфуко (или Ларошфуко), тому самому знаменитому Ларошфуко, что написал «Максимы». В XVIII веке архитектор Вилар, нанятый герцогом Александром, добавил еще корпус, монументальную лестницу, изящную решетку, конюшни и деревенский фонтан. Хуже пришлось замку в первой четверти XIX века, когда он перешел в руки герцога де Роана. Несмотря на принадлежность к ордену, герцог устраивал в замке весьма легкомысленные сборища и столь же легкомысленно подошел к сбережению замка. Зато весь французский «романтический век» перебывал у него в гостях.

В 1944 году нацистский маршал Роммель устроил здесь свой штаб (в странной удаленности от парижских борделей, еще ублажавших в ту пору победителей). Этот выбор, конечно, мало способствовал сохранности замка в разгар бомбежки.

Надо сказать, что в живописную деревню Рош-Гийон могут завлечь не только замок, но и старинные дома на ее улочках (вроде дворца Габель XVI века), пещерные (как тут их зовут, «троглодитские») дома, выбитые в скалах, и XV–XVII веков церковь Святого Самсона. На Бычьем острове (l’île aux Boeufs) неутомимый любитель старины найдет следы стоянок викингов или следы каналов, прорытых норманнами. Следы галло-романских и даже неолитических поселений видны на дорожках, что ведут вдоль гребня хребта. С хребта открывается путнику панорама долин Сены и Эпта.

ГРОЗНАЯ КРЕПОСТЬ НАД СЕНОЙ, ВОИНСТВЕННЫЙ РОШ-ГИЙОН, ГДЕ С XIV ВЕКА БУШЕВАЛИ БИТВЫ…

Конечно, Рош-Гийон – один из самых волнующих моментов нашего путешествия по Французскому Вексену, но было бы грех завершить на этом нашу прогулку. Двигаясь к северу, в направлении Шосси (Chaussy), мы обнаружим в каких-нибудь двух километрах от этой деревни поместье Виларсо, где размещался основанный еще Людовиком VII бенедиктинский монастырь. Правда, монастырский замок XII века был разобран еще в 1797 году его владельцем Лаканалем, зато за тем, что осталось от замка, высится башня Нинон-де-Ланкло, соединенная с крылом главного здания того, что было некогда усадьбой Нинон де Ланкло (нынче тут ресторан и залы для приемов). Об этой прославленной красавице XVII века написано очень много, да и сама Нинон оставила немало исписанных страниц – нашлось бы время читать. Люди, которым читать некогда, просто повторяют здесь вслед за гидами, что воды прудов замка Виларсо до сих пор безутешны, потому что не отражают более ее стройную фигуру…

Сохранилось множество рассказов о любовных победах этой былой ветреницы, причем называют в связи с ее любовными победами имена Колиньи и Севинье, маршала д’Эстре и Великого Конде, а также самого Ларошфуко. При этом, как пишут, Нинон ухитрялась сохранять добрые отношения с друзьями даже после их отдаления.

Любопытно, что по мере ее приближения ко двору будущая мадам де Ментенон (тогда еще «вдова Скаррон») старалась отдалиться от Нинон (настоящее имя которой было Анна), хотя они были когда-то довольно близки, ибо мадемуазель Ланкло (Lenclos) была усердной посетительницей скарроновского салона. Мужчины, впрочем, проявляли меньшую щепетильность и осмотрительность, и Великий Конде, например, прилюдно снимал шляпу, встречая красавицу на прогулке.

Пишут, что мадемуазель де Ланкло (дочь аристократа из окружения герцога д’Эльбёфа) была одарена музыкальными способностями, начитанна в философии и остра на язык. Передают, например, что о подруге своей, бывшей мадам Скаррон, она так высказалась однажды: «Мадам де Ментенон в юности была нравственной по причине робости своего ума; я хотела ее исцелить, но она слишком боялась Господа». Мадемуазель Ланкло, впрочем, намекала, что однажды ей доводилось уступать свою комнату подруге с маркизом Виларсо (затрудняюсь сказать, было ли такое на самом деле). С именем упомянутого маркиза связана, кстати, вполне печальная история, которую рассказывают о мадемуазель де Ланкло. У нее самой была некогда связь с маркизом Виларсо, от которого она родила мальчика (здешние дворцы и замки взращивали изрядное количество бастардов). Мальчик не знал, кто его мать, и, возмужав, безумно влюбился в несравненную Нинон. Узнав правду о своем рождении, он покончил жизнь самоубийством…

Рассказывают, впрочем, и более оптимистичную историю о щедрости и великой проницательности мадемуазель де Ланкло. Разговорившись однажды с малолетним сыном своего нотариуса, мадемуазель де Ланкло была поражена способностями подростка и перевела на его имя две тысячи ливров, оговорив, что деньги эти должны пойти на покупку книг. Пожелание благодетельницы было исполнено, книги были куплены, мальчик вырос блестяще образованным и остроумным. Звали его Франсуа-Мари Аруэ, но читающей публике он более известен как Вольтер. Не жалейте денег на добрые дела и на покупку книг, господа!

Что же касается всех упомянутых и не упомянутых мною здесь изысканных французских дам XVII века (и мадемуазель де Ланкло, и мадам де Ментенон, и мадам де Севинье), то французские историки высоко оценивают роль, которую эти дамы сыграли в просвещении французского общества, в его похвальной «феминизации», в развитии философии, литературы, искусств и ремесел. Написано обо всех этих дамах очень много, а что касается мадемуазель де Ланкло, то она, облагодетельствовав сына нотариуса, просто гарантировала себе особую полку в собрании этих жизнеописаний. Честно сказать, углубляясь в эти созданные Вольтером и прочими биографами жизнеописания, приходишь в конце концов к тому, что эта излюбленная гидами фраза о стройной фигуре мадемуазель, отраженной грустными прудами, слишком романтична и невразумительна, а книги о жизни и подвигах упомянутой мадемуазель де Ланкло кажутся не слишком надежными. Они полны бродячих сюжетов, легенд и расхожих анекдотов. В одном только биографы дружно согласны: мадемуазель была куртизанка. Однако, живо предупреждают они, мадемуазель не была проституткой (то есть никакой – ни сдельной, ни почасовой – оплаты, хотя вовсе-то уж без оплаты как обойтись девушке, как выжить?). Но главное в том, что мадемуазель подвизалась в очень высоких сферах (и вела свои дела весьма искусно). Существенно для историков то, что божественная Нинон состояла в связи с литераторами (хотя, впрочем, и с царедворцами тоже), что она была вольнодумной (то есть «передовой») женщиной, что она была безбожницей, не соблюдала постов и имела по поводу неизбежности разврата свою собственную философию (за это ее, похоже, и называют женщиной-философом). В общем, была она (не убоимся этого жуткого слова) одной из первых французских феминисток, а ныне слово это, так сказать, «овеяно». В общем, даже не была простой куртизанкой, потому что «делала это» (как выражалась набоковская Марфинька) не только из финансовых или карьерных соображений, но и «по любви» или, на худой конец, «по любовям». Русское слово «шлюха» по чисто лингвистическим причинам здешним авторам не приходит в голову, так что можно, не противореча традиции, говорить в данном случае о «куртизанке особого типа», много сделавшей для французского Просвещения. Понятное дело, что уже и гении эпохи Просвещения не прошли мимо ее открытий. Вольтер (тот самый сын нотариуса) приписывает Нинон де Ланкло знаменитую молитву: «О Боже, сотвори меня порядочным мужчиной, но ни за что не делай меня порядочной женщиной». Еще более почтительные современные французские авторы-феминисты настаивают на несомненной порядочности прославленной куртизанки. Другое дело, что «порядочность» и «честь» – понятия переменчивые и неуловимые. Уже в 1735 году один из почтенных биографов этой куртизанки, аббат Шатонёф, восхищался тем, как рано поняла Нинон, что «у женщины и мужчины не может быть одинаковой нравственности». И хотя в ту пору мракобесия она не могла еще себе ничего путного пришить на причинное место (в ту пору и отрезать-то толком ничего не умели), она все же боролась за женское равноправие и вела себя в любви как настоящий мужчина. Может, именно поэтому сегодня, когда права женщин стали могучим инструментом предвыборной борьбы, мифическую мадемуазель вспоминают во Франции даже чаще, чем она этого заслуживает. С другой стороны, левый французский исторический агитпроп (всегда недопустимо отстававший от московского) не успел наклепать у себя героинь хлопка, сахарной свеклы, метростроя, ткачества и стукачества (ни тебе Мамлакат, ни Марии Демченко, ни Лидии Тимашук), вот и приходится цепляться в отчаянье за предприимчивую куртизанку, проповедовавшую в постели безбожие и даже кормившую любовников салом во время Великого поста.