Наталья Осис - У самого синего моря. Итальянский дневник

А самое обидное, что про него, про моего любимого и ненаглядного мужа теперешнего, я тоже ничего не помню. Как он на меня смотрел? (Нормально смотрел.) Как он был одет? (Нормально был одет.) Как он попросил мой номер телефона? (При такой работе еще бы у него не было моего номера телефона.) Как мы в первый раз остались вдвоем? А мы вообще оставались вдвоем? Что-то же я должна помнить? Как – р-раз, и разговор выворачивает совсем на другие рельсы, и сразу становится понятно, что теперь можно будет просыпаться и засыпать с улыбкой. Или, наоборот, становится страшно, потому что теперь на этого человека придется смотреть совсем другими глазами и контролировать каждую фразу… и вообще вносить коррективы в свое поведение. А вот этого-то «р-раз» и не было. Был просто хороший человек, очень профессиональный, очень внимательный, и все с ним было очень легко и просто. А больше я ничего не помню.

Хотя нет, не совсем так. Я помню, как трогательно Сандро гордился тем, что для послепремьерного банкета он привез с собой вторую пару штанов – нерабочих – и радостно мне эти штаны в день премьеры демонстрировал. А на этих выходных штанах (приготовленных специально для банкета) красовалось какое-то очень профессиональное пятно на колене. Я прямо видела, как эти штаны надевались на какую-нибудь другую премьеру, где за пятнадцать минут до спектакля надо было что-нибудь срочно переносить, сгружать или чинить, поддерживая коленом, а может, это было две или три премьеры назад, а штаны так и лежат в гастрольной сумке. Так оно скорее всего и было. Потому что штаны эти я теперь хорошо знаю. Пятно с них не выводится, что не мешает моему Сашеньке называть эти штаны «выходными». Штаны эти я, конечно, уже спрятала. Они лежат рядом с моим голубым пиджаком, который тоже давно превратился в линялую тряпочку.

После десяти дней совместной работы последовала ежедневная двухмесячная переписка на весьма… гм… своеобразном английском. Убедить меня в том, что мне нужен был настоящий отпуск, было делом несложным, и при первой возможности я поехала в Италию.

Августовская Генуя была жаркой и пустынной, как Сахара. Казалось, мы с Сандро оказались одни в пустом и пыльном, оставленном жителями городе. Глухие серые ставни «сарачинески» (в память о сарацинах) с листочками «закрыто на каникулы до сентября», маленькое кафе на пустынной площади без единого посетителя, очередь из трех потерянных, невменяемых от жары людей около мороженщика на углу – и никакого движения. Нет бы мне наслаждаться тогда красотой великолепной Генуи-Супербы без суеты и спешки, но мне казалось, что нужно что-то еще важное увидеть, запомнить, не упустить, и поехали мы, бедные, – то есть я, влекомая могучим туристическим инстинктом, и ни в чем не виноватый Сандро, – в Рим, куда таких идиотов, как я, ведут все дороги.

И если в Генуе мы были одинокими мародерами, то в Риме оказались частью несметного полчища варваров, наводнивших Вечный город при полном отсутствии жителей. Особенно меня поразило обилие японцев, намертво приклеенных к своим фотоаппаратам, ускоренным маршем обходящих помеченные в плане ключевые точки города.

Европейцы и американцы были, конечно, тоже, и в большом количестве, но они казались более своими, что ли: они так же страдали от жары, так же растекались по стульям и скамейкам, утирая пот и прикладываясь к бутылочкам с водой, и так же, как и мы, недоуменно смотрели на построенных в колонны, собранных и целеустремленных японцев, на которых эта африканская жара, казалось, не производила решительно никакого впечатления.

Я, конечно, в тот момент меньше всего думала о туристах. Я рвалась в Сикстинскую капеллу, где мне надо было во что бы то ни стало прочувствовать и ощутить величие подлинников Микеланджело – ну сколько можно основывать свои представления об основных шедеврах Возрождения на репродукциях? Но единственным доступным для меня ощущением в Сикстинской капелле оказалось дежавю московского метро в час пик. Мне наступали на ноги, пихали локтями в ребра, не шутя толкали в спину и даже ухитрялись каким-то образом поддавать под коленки. Ну метро, как есть метро. Какая-нибудь станция «Киевская» в восемь часов утра в будний день. Только сверху – фрески божественного Микеланджело, а вокруг толпа японских людей с фотоаппаратами вместо лиц. И эти люди, обыкновенно такие милые и вежливые, недвусмысленно и единодушно давали мне понять, что не стоит стоять на дороге и, задрав голову, что-то там разглядывать. Сфотографировал – и вперед, не задерживай движение.

Сначала я несказанно удивилась. Куда же, думала я, подевалась нация, проповедующая созерцание как основной метод постижения сути вещей и красоты мира? И откуда взялись эти люди, наблюдающие прекрасное исключительно через глазок видоискателя? Но чем дольше я думала об этих японцах, тем больше убеждалась, что национальные особенности тут совершенно ни при чем. Просто на примере японцев лучше стало видно, как в целом на глазах меняется наш процесс восприятия. «Пришел-увидел-победил» быстро стягивается до «пришел-запечатлел», а на «увидел» отводится все меньше и меньше времени. Словно какой-то мелкий бес нас толкает под руку: да ты не смотри – что время тратить? ты сейчас сними, а потом посмотришь; пиши скорей, а то начнешь думать и все перепутаешь… И меня толкает, а как же. Поэтому я решила с мелким бесом бороться.

Своей дурацкой идеей я заразила и Сандро, и он сразу же перешел к боевым действиям: купил профессиональный пленочный фотоаппарат с зеркальной камерой. Фотоаппарат был чрезвычайно тяжелым, я думаю, что, повесив его как камень на шею, можно было бы запросто утопиться. И проявление пленок в эпоху цифровых фотоаппаратов оказалось делом не самым простым и совсем недешевым. Но все-таки мы сдались не сразу, и новый, легкий цифровой фотоаппарат появился у нас только через год. А от нашего самого счастливого периода в жизни осталось не больше десятка фотографий – и на всех счастливая Петькина мордаха крупным планом. Но, может, это и правильно?

Параллельно нашей нарядной улице Бальби, задуманной как триумфальный вход в город для путешественников – от красивейшего здания вокзала, через площадь с монументальным Колумбом – A Cristoforo Colombo dalla Patria («Христофору Колумбу – от Родины» – так написано на памятнике великому первооткрывателю, которому Родина никоим образом не поспособствовала в его знаменитой экспедиции), мимо старинных отелей, дворцов и университета (университет – это тоже несколько дворцов со львами на лестницах, подвесными садами, внутренними двориками и проч.) идет длинная, узкая, темная и страшная улица Пре. За ней, всего в двадцати метрах, начинается порт. Сейчас, конечно, и порт уже не совсем порт. Сравнительно недавно знаменитый архитектор-генуэзец Ренцо Пьяно, прославившийся, как и большинство знаменитых генуэзцев, за пределами своей Патрии, мановением руки превратил Старую Гавань, или Porto Antico (умоляю, не пытайтесь переводить antico как «античный»!), в беленькую и чистенькую прогулочную зону. Генуэзцы новую версию Старой Гавани незамедлительно полюбили, теперь они там активно гуляют, иностранные туристы выстраиваются в очередь, чтобы побывать в самом большом Аквариуме Европы, построенном все в той же Старой Гавани, по набережной беспрерывно бегают трусцой подтянутые яппи, все видимое пространство моря заполнено белоснежными яхтами, и… ничего не осталось от шумного порта, как я себе его представляла по рассказам дедушки-моряка.