Генри Стенли - В дебрях Африки

Чужеземец, впервые попадающий в Анкори или в Карагуэ в период ежегодной засухи и со всех сторон — куда ни взглянет — видящий лишь громадные поляны, почерневшие от огня, серые оголенные скалы, длинные цепи гор, толпящиеся одна за другой в унылом однообразии своих опаленных склонов, — наверное, воскликнет в нетерпении: "Да где же тут красота? Покажите мне хоть одно красивое место!". Этого чужеземца я давно знаю: он мой старый знакомый, скучающий, недовольный, ворчливый человек, малокровный и страдающий расстройством печени. Поедет он на Конго, или в Восточную Африку, или в землю бечуанов, встанет на муравейник и начнет издеваться: "Ну где же ваша хваленая Африка? Это? Фу!" и т. д., И тем не менее, через три недели после того, как вся сухая трава выжжена палом, что придает стране такой пустынный вид, повсюду выступает молодая зелень — свежая трава радостно колышется на ветру, одевая собою горные склоны и долины, и тогда обе эти пастушеские страны, знаменитые своими роскошными пастбищами и обилием крупного скота, в самом деле очаровательны. Я видел их обе, и в том и в другом виде, и отдаю предпочтение Анкори. Именно там видишь эти громадные пространства слегка волнующихся полей с мягко округленными линиями холмов и грядами невысоких гор, разделенных притоками Александра-Нила, вроде Руизи, или же речками, впадающими в озеро Альберта-Эдуарда, как, например, Русаго. И все это обрамлено величавыми скатами зеленеющих горных цепей, отделяющих один от другого обширные бассейны значительных рек. Так и кажется, что эта страна нарочно так хитро устроена, чтобы служить потребностям известного народа.

Мы теперь в Карагуа. Александра-Нил, имеющий с запада притоки из Руанды и Мпороро, с севера из провинции Ухха, с северо-востока из Урунди и Кишекки, течет к северу вдоль западной границы Карагуэ, достигнув Анкори, круто поворачивает на восток и стремится дальше, чтобы излить свои воды в Виктория-Ньянцу.

Выйдя из узкой речной долины, мы постепенно подымались по косогору вдоль одной из тех узких ложбин, которые составляют характерную черту этой части Центральной Африки.

Расположились лагерем в селении Уньякатера у горы этого же названия. Вид, открывающийся с высоты этой самой горы, можно считать типичным для всей остальной области Карагуэ: это бесконечная система глубоких и узких лощин, пролегающих между длинными рядами узких горных кряжей. Куда ни посмотри — в пределах этой области везде одно и то же. В северной части Карагуэ на дне каждой лощины протекает ручей, и все они впадают в Александра-Нил.

На другой день мы шли до горячих ключей Мтагеты, уже описанных мною прежде (см. "Через темный материк").

По приходе в лагерь нубийцы отправились на охоту за носорогами, которые водятся здесь во множестве; будучи отличными стрелками, они убили четырех громадных животных, а маленького носорога изловили и притащили в лагерь живьем. Мы привязали к дереву этого «малютку», ростом с крупного медведя, и он выказал при этом чрезвычайно воинственные наклонности. Принимая дерево за своего лютого врага, он с яростью на него кидался, стараясь пробить своим рогом; но, видя, что дерево упрямится и не трогается с места, он приостанавливался в раздумье, как бы измышляя иные средства к его погибели. В это время шаловливые мальчики-занзибарцы тыкали его сзади Камышевыми тросточками, и зверь, испуская пронзительный визг, бросался в их сторону, насколько позволяли веревки, которыми он был привязан. Кажется, я во всю жизнь не видывал скотины более глупой, сердитой и упрямой. Чувствуя себя на привязи, он, кажется, был убежден, что все обиды причиняет ему дерево, и потому все с новым остервенением бросался на него, так что с размаху падал на колени. Камышевые трости опять дразнили его сзади, он кидался назад с изумительной быстротой и перевертывался на спину, ногами вверх.

Видя, что он понапрасну мучится и что довести его до морского берега будет слишком хлопотливо, я велел нашему мяснику и его помощникам зарезать носорога и отдать на съедение отряду.

31 июля, на походе к Кирурумо, один из занзибарских старшин, Уади-Асмани, положил поперек тропинки свое ружье и ящик и, не сказав никому ни слова на прощанье, скрылся. Он был совершенно здоров, со всеми в дружбе, и вдобавок я остался ему должен жалованье почти за тридцать месяцев службы.

Пигмейская девица, уже больше году состоявшая при нас, начала проявлять признаки серьезной хронической болезни, и мы решили покинуть ее у вождя Кирурумо. Бедная девушка служила верой и правдой доктору Пэрку, который своим ласковым голосом и мягким обращением совсем завоевал ее сердце. Она прикомандировалась к его палатке, и когда доктор уходил по обязанностям службы, она садилась у двери, как собачонка, и никого постороннего не подпускала к его жилищу. Она прислуживала ему самым деликатным образом, никогда не надоедала и была вообще единственным существом женского пола, не употреблявшим во зло те маленькие льготы, которые мы представляли женщинам в нашем лагере. На походе она несла сумку доктора, а приближаясь к ночлегу, начинала прилежно набирать топлива и тотчас по приходе на стоянку хлопотала о том, чтобы скорее приготовить доктору чашку чая, так как по опыту убедилась, что это всего нужнее для его здоровья.

При одном из офицеров состоял еще другой представитель того же мелкого племени, мальчик, который никогда не обменялся ни единым словом ни с кем, кроме своего хозяина. Он приходил в лагерь раньше всех, прежде всех набирал топлива и разводил огонь. На походе он также нес вьюк, но никогда не уставал, даже не казался недовольным и не доставлял ни малейших хлопот. Иногда, когда ему удавалось набрать много топлива, какой-нибудь грубый лентяй приходил и отнимал у него весь его запас; тогда на лице мальчика выражалось глубокое горе, но он, не говоря ни слова, тотчас с новым рвением принимался за работу и натаскивал новую кучу, как бы находя, что время дорого и нечего по пустякам тратить его на перекоры. Таким поведением пигмеи довольно ясно доказывали, что им не чужды лучшие и благороднейшие побуждения человеческой природы.

У горячих ключей умерла жена Киббо-боры, маньемского старшины. Бедный малый был в таком отчаянии, что пришлось удерживать его от самоубийства. Целые сутки, сидя в лощине Мтагеты, он плакал, рыдал и выл, а прислуга его хором вторила ему. Ночью они никому не давали спать, и таким образом поневоле мы все принимали участие в его печали. Только по прошествии нескольких дней несчастный вдовец начал приходить в себя и покорился судьбе.