Лаврентий Загоскин - Путешествия к американским берегам

В ночь на 24 сентября сделался штиль. Фрегат находился на горизонте Фильзенских маяков 270; из нависших туч орошало мелким дождем; налегшая с вечера мгла делала положение наше еще более сомнительным. Звон колокола через каждые пять минут замирал в густоте окружного воздуха. Но с полуночи подувший от W ветер вскоре засвежел, прочистило, мы подались к NNW; к четырем часам зарифились тремя рифами, а при налетевшем шквале вынуждены были взять последний риф. Это было не надолго; ветр упал, разведенным волнением валяло фрегат; паруса хлопали, а налегшая снова мгла замедляла рассвет.

В 7 часов утра сигнальщик с юта закричал: «Пароходы вижу». Сколько раз мы были обмануты подобным восклицанием: днем вместо ожидаемых проходил Любской, ночью восхождение Венеры принимали за фалшвеер 271. Однако к глазу пискливого правнука Авраамова издавна основалась особая доверенность, все бросились на ют; в самой вещи, небольшой дымок расстилался по горизонту, потом показался другой такой же, за ним третий. Сомнения исчезли: это «Геркулес», «Богатырь» и «Ижора»; вмиг все приняло иной оборот. Сама природа изменилась, выяснело, и хотя ветер зашел к NW, мы, отдав все рифы, поставив брамсели, грот и фок, могли идти близко курса пароходов, которые проходили нас в полумиле на ветре.

Ветер согнал нас ниже мыса Дагерорд, но удачным поворотом мы имели удовольствие обогнать фрегат «Ольга», который крейсировал от нас в 30 милях. К закату пароходы ушли за горизонт, и фрегат совершенно бы отстал, если бы ветер, скрепчав, не сделался попутнее.

При 10 1/ 2узлах хода (18 1/ 2верст в час) забыты все неприятности трехнедельного осеннего крейсерства. Одни рассчитывали вперед день и час, когда положим якорь на кронштадтском рейде; другие мечтали о свидании с родственниками и друзьями; но все вообще поздравляли друг друга с близким окончанием кампании. Я ходил с капитаном по шканцам, затверживая в памяти отдаваемые приказания. Наконец, материя приказаний иссякла; разговор склонился на кампанию будущего лета. «Куда вы, любезный мой фарстлейтенант? – спросил меня капитан фрегата. – По гнилости нельзя ожидать похода, и, пользуясь этим случаем, я полагаю отдохнуть после 22 кампании». – «Мне хоть в Америку», – отвечал я рассеянно. «Это довольно трудно в нынешнее время», – заметил капитан, и разговор склонился на другие предметы.

Л. А. Загоскин

С миниатюры, сделанной на фарфоровой чашке

Ровно через месяц после этого разговора покорнейший ваш слуга поступил на службу Российско-Американской компании, а через два пишет эти строки за 6200 верст от Кронштадта, в теплой и покойной комнате (потому что для письма подобные удобства необходимы) в ожидании вскрытия Лены, чтобы пуститься в путь, и снова в путь, до места назначения.

Если бы Чукотскому носу называться не носом, а перешейком, то в российско-американские колонии можно было бы приехать в повозке или на нарте: при настоящем же порядке вещей должно 6300 верст просидеть в повозке, 2400 верст прокатиться по реке, 1400 проехать верхом или на оленях и собаках и – 80° долготы, полагая косин широты 60° равным половине градуса или 51 версте, надо 4080 проплыть по Восточному океану; а всего сделать с лишком 14 тысяч верст. Есть от чего, по крайней мере, соскучиться. Почти половину этого пути совершил я в 28 дней. Закутавшись в кибитке, отдав себя на волю почтовым лошадям, можно ли получить глубокие сведения о стране, совершенно новой, занимательной и природой, и людьми, и обычаями, и потому нельзя ожидать от меня подробного описания какого-либо предмета; остались в моей памяти только легкие обозрения, собранные мимоездом.

Петербург оставил я 30 декабря прошедшего года в 2 часа пополудни. Метель приветствовала мой въезд в Новгород. В Крестцах у станционного смотрителя соловей поздравил с Новым годом. Римлянин счел бы это хорошим предзнаменованием, но меня соловей остановил, усыпил, и только на рассвете самовар своим змеиным шипением разбудил к дальнейшей дороге.

2 января в 5 часов утра догнал дилижансы. Вхожу в гостиницу. Женщина в опушенном соболями капоте полулежала на оттомане; лебединая шапочка свалилась с опрокинутой навзничь головки, рассыпав по полу шелк темно-русой косы; ножки своевольно свешивались с софы; я остолбенел на этом целом. Шум моего входа заставил барышню (как узнал я впоследствии) выйти из забвения; она лениво открыла томные, увлажненные негой утреннего сна глазки, во всю меру, вероятно для окончательного обозрения; потом медленно закрыла их, сама оставшись в той же позе. Мне было время опомниться. Купчик лет 27 в сибирке кушал чай, другой, пожилой, в таком же костюме ему прислуживал; я тотчас понял, что первый – купеческий сынок. Молодой человек в статском платье, прислонясь к косяку противулежащего софе окна, с погасшей трубкой в зубах созерцал поразившую меня живую картину. Мы взглянулись. В стороне еще трое купцов наперерыв грузились жидкостью из предстоящего перед ними самовара, ведя налету разговор в приличных своему званию терминах.

Через несколько минут я познакомился. Молодой человек, москвич, был по делам в Петербурге, возвращается назад в возке с тремя купцами. По числу лиц я арифметически рассчитал, что должно оставаться порожнее место во втором возке; отнесся об этом к кондуктору, который объявил, что барышней заняты оба места. На дальнейшие мои расспросы кондуктор, казалось, старался избегать окончательных объяснений. Москвич из двухдневной поездки вместе мог вывесть следующие заключения. Барышня, должно быть лифляндская уроженка, едет в Москву к тетушке, которой никогда не видала и где живет не знает, и что барышня не желает или не может снять завесу таинственности с настоящей цели ее путешествия. В Торжке, в лавочке с сафьянными товарами, молодой купчик покупал барышне золотом шитые ботинки, стало быть, вещи сами собою объяснились. Я уехал вперед, но случай свел меня с пассажиркой-красавицей в модном магазине Бианки.

У человека, приезжающего в Москву из Петербурга, странно рябят в глазах московские моды и чупы на армейских франтах. «Москва торгует оптом из лени заняться мелочами», – сказано где-то в «Петербургских записках». Справедливо, оптом лень представляется в повсюду разбросанных лавочках и толпами шатающихся мелочных разносчиков и попрошаек. Этих последних я не называю нищими, потому что в звании последнего разумею необходимость прокормления Христа ради! В московских нищих вы найдете большей частью здоровых людей, просящих из лени наняться в работники. Да, в Москве приметнее всех других мест богатство России в сырых произведениях.