Андрей Зализняк - Прогулки по Европе [litres]

Очень много любопытного собирался я тебе написать про здешний уклад жизни, только вот время для описывания выбрать трудно. Интересно, что за эти месяцы многое в моем первоначальном отношении изменилось – разонравилось кое-что, что нравилось, и поослабли некоторые «возмущения». Помню, сначала меня изумляла и поражала способность французов час, два, три часа разговаривать про еду и питие, про то, где кто как вкусно поел и попил два, три, десять лет назад. Разговор начинается за столом, но может продолжаться еще час после обеда. Первые 3–4 раза я приписал это вежливому желанию хозяев поддержать разговор, не касаясь никаких иных тем, кроме столь безобидной; рассматривал это как своего рода любезность по отношению ко мне, тем более что начало было всегда одинаковым: «Что едят и пьют в России?» После того, как мне двадцать раз в двадцати разных компаниях пришлось рассказать, что едят и пьют в России, я решил, что я или сойду с ума, или никогда в жизни больше не сяду за один стол с французами. Лишь гораздо позже я понял, что никакой особой любезности ко мне не было, проявлялась лишь нормальнейшая для француза потребность обсуждать одно из своих высших наслаждений. Уверяю тебя, что распространенные у нас представления о типично французских наслаждениях в корне неверны. Три четверти наслаждений в жизни состоит в том, чтобы вкусно поесть и обсудить это со своим ближним (говорю с уверенностью, так как нет оснований полагать, что французы «стесняются» рассказывать о других своих удовольствиях). Отсюда нормальное время для обеда или ужина – полтора часа. «La table n'est pas louée» («стол не нанят» – подразумевается «на время») – любимая поговорка в этом случае. Решительно убежден, что при всем своем чувстве юмора очень немногие французы догадаются, что «Сирена» – рассказ юмористический, а не бытописательный. Одна из сильнейших причин презрения к американцам – в том, что они «не умеют есть», проглатывают что попало на ходу и стараются тратить на еду минимум времени – презренные люди. У нас рассказ человека, который побывал за тридевять земель, в духе: «ехали туда на пароходе – кормили так-то, приехали в такой-то город – ели то-то, потом поехали в другой – пили то-то, потом полетели в самолете домой – обед был такой-то» – возможен только в баснях Михалкова и тому подобных произведениях. Здесь такого рода юмора не поймет никто. Мне довелось встретить 7 или 8 человек, побывавших в СССР, – рассказ строго по этой схеме, с безошибочным указанием, что именно было съедено в Киеве, что в Москве, а что в Тбилиси, – составляет 80 % всех впечатлений. Среди этих людей были настолько различные по общественному положению и по темпераменту, насколько только возможно. После этого я стал чуть-чуть понимать, что основное, среднефранцузское представление о том, что такое, скажем, Англия, – это то, что там безвкусно едят, что в Германии жрут картошку, сосиски и дуют пиво, что в Италии можно иногда неплохо поесть, но всем им, конечно, бесконечно далеко до Франции, из чего следует, что французы в некотором роде наиболее высокоорганизованная нация из всех. В заключение прошу не думать, что это всё красочные преувеличения. Это – холодная констатация фактов. Если бы я не сумел атрофировать у себя эмоциональное отношение к этому кардинальному во французской жизни вопросу, я давно бы уже сбежал в Москву.

<���…>

Да, раз уж начал я немножко рассказывать об esprit gaulois, то обязательно нужно рассказать об одной черте этого галльского духа, которая нравится мне чрезвычайно. Лучше всего выражается она французской поговоркой «Il faut prendre la vie comme elle vient» («Следует принимать жизнь как она есть»). Наиболее поразило проявление этого у старых людей; мне довелось их видеть несколько. Это довольно трудно определить – может быть, это способность не задумываться особенно над жизнью, некоторая общая жизнерадостность. Ни разу, даже от очень старых людей мне не довелось слышать жалоб на возраст, на старость, на болезни, на тяжкую жизнь и т. д. Вспоминал я всегда в этих случаях некоторых старух в наших деревнях… Не перестает поражать меня хозяйка дома, где живет Гросс; ей 71 год, но она сохранила способность так заразительно смеяться, поддразнивать молодежь и рассказывать веселые истории, что уж и привык, кажется, а все диву даюсь. Больше того, если услышит смех в комнате, выходит сейчас же из кухни и добивается, чтобы и ей рассказали, в чем дело. А ей 71 год! И прожила очень тяжелую молодость, была анархисткой (между прочим, знала Ленина в 1903 году), сидела в тюрьмах и т. п. Поистине начинаешь верить французам, когда они в один голос заявляют, что хандра есть абсолютно национальная русская, а отнюдь не общечеловеческая черта и что французу, не побывавшему в России, ни за что даже и не понять, что это такое.

Понедельник 29 апреля 1957. Попавши к себе, отсыпался после бессонной ночи. А вечером нужно идти на первомайский вечер в торгпредстве. Как досадно: вероятный поздравительный звонок из Москвы меня в Ecole Normale не застанет. Недолго думая, поступаю по обычаям школы – оставляю около телефона (общего для всей школы) записку о том, что если вызовут меня, то нужно попросить телефонистку перебросить звонок на другой номер. И пишу номер торгпредства: учить мягкие мозги нужно ведь еще долго.

В торгпредстве в какой-то момент вечера меня действительно вызывают к телефону. Вхожу в специальную комнату. Там какие-то посольские чиновники с суровыми лицами. Подают мне трубку, а другую трубку от того же телефона без всякого стеснения подносит к уху чиновник. Это звонок Ирен: «С днем рождения!» Моя система переброса звонков сработала превосходно. Отвечаю тусклым голосом что-то вялое, боясь спровоцировать ее на любое лишнее слово. Кое-как этот фальшивый разговор кончается. После чего со мной уже начинается настоящий разговор: кто такая? где, когда и при каких условиях познакомились? бывали ли у нее дома? И т. д.

К счастью, через некоторое время меня вызывают к телефону снова. На этот раз уже из Москвы. Друзья отпраздновали у меня дома мой день рождения. Мое присутствие им для этого совершенно не требуется. В Москве на два часа больше, поэтому они все уже достигли очень продвинутой фазы – настолько, что на Центральном телеграфе, куда они ввалились, чтобы устроить этот звонок, им приходится иметь дело с милицией. Сказать они ничего членораздельного мне уже не могут; вырывают трубку друг у друга, для большей доходчивости используют русский лексикон в полном объеме. Чиновник слушает и в этот раз, но теперь уже скорее с одобрением. Даже чуть-чуть размякает от приятной отечественной атмосферы и свободной словесности. Я уже не выгляжу в его глазах таким несомненно чуждым элементом.