Эмилия Галаган - Кошачий мёд: книга экзистенциальных новелл

***

Зато он играет с сестрой, которую раньше не любил, только дрался и только царапал, которую он не замечал, только отпихивал прочь. Они катаются целыми днями

по ворсистому ковру и царапаются друг с дружкой и кусаются и визжат, и порой до крови, но потом лижут раны и улыбаются. Что же это за блаженство – ночь заходит

в пустой холодный дом, и остывающая печь, и вой ветра.

***

Вот он играет с ней, а она смотрит-смотрит на него синими-синими глазками. И вот она становится грустной-грустной и в середине зимы забивается в темноту в темноту под диван под диван. Люди ходят-смеются и кутаются-прячутся в пледы. Большой, с волосатыми ногами, и его женщина, Кай уже понял это, что он – Большой, а она – его женщина, а та, что прижимала его в тепло, была их котенком, он знал это, да, он знал это. Неужели мать тоже ударила ее лапой? Они смеялись и кушали, пока сестра была под диваном.

Кай шел к ней играть, трогал ее лапой по сухому

по носу, но она только смотрела на него большими-большими ясными глазами и даже не мяукала жалобно, но как будто хотела что-то сказать и не могла.

Большой брал ее, она помещалась в его ладони, большой ладони, и силой пытался вставить ей в рот соску, силой пытался накормить ее. Кай мяучил и терся об его пахнущую табаком, и потом, и котлетами, и много чем еще ногу. Большой дымил свою трубку и смотрел на сестру Кая. Кай хотел играть, поднимал хвост трубой. А она скалила зубки и не могла ни есть, ни пить.

Ночью Кай гонялся за желтой вязочкой по ковру и вдруг увидел, как блеснули из самого темного угла ее глазки.

Он подбежал к ней и кинул вязочку с бантиком, а она только смотрела и не шевелилась. Кай подошел к ней, стал ластиться, стал трогать и бить ее лапой, а сестра только качала головой.

Они были одни в темноте и говорили глазами. Каю

хотелось играть, но он просто сел рядом и смотрел на нее и просто был рядом и ощущал свое дыхание у кончика носа.

***

И приснилась ему чудесная страна, и золотые горы,

и голубые-бирюзовые облака, сливающиеся с синим небом тонкой вуалью цвета, переходящего от изумруда к бирюзе, и само небо, спокойное, и вечное, и безмятежное в своей постоянной изменчивости.

Пылало оно жаром, пылало оно огнем и закручивалось само в себя, а потом легла ночь, и в деревьях вечного леса загорелись огни, мягкие огни лунного света, это были

то ли огромные светлячки, то ли плоды деревьев, то ли духи, водящие хороводы вокруг неохватных стволов.

Кай слышал множество голосов, видел существ

в красивой одежде – это были поэты и ученые и кто-то еще выше и благороднее. Они не были ни праздны, ни заняты, их взгляды направлены были и внутрь, и вовне одновременно. Кай так не умел, его взгляд привык смотреть вовне, концентрируясь на объекте: на птичке, на ниточке, его взгляд был цепким, когтистым: взгляд охотника, этот взгляд хватался, вцеплялся в добычу, во все, что бы ни

видел.

Сладкие слова, звуки и мысли разносились вокруг,

он их ощущал, но не мог уловить смысла, ах, о чем они,

о чем они поют, они были необычайны, они вызывали грусть, они вызывали разрывающую сердце сладкую тоску, в них была и горечь, в них была и потеря, но что эта потеря, что эта горечь рядом с тем раскаленным золотом, которое они излучали, золото слов – он так это ощущал, слова, оплакивающие жизнь и смерть, оплакивающие удел и превозносящие к чему-то высшему святостью и силой данного мгновения.

Он вспоминал всю свою короткую жизнь: рождение

и мать, игры и все-все-все, и грезил о будущем своем, он видел его, и оно было непросто. Он видел зиму-зиму, и холод-холод, и боль, и страдание, и потери, и все-все-все, что могло бы привести его в неописуемый ужас, что могло бы стать его кошмаром, если бы не эта золотая песнь.

Кай вдруг понял, что в ней поется о его жизни и что в нее вплетена каждая его мысль и он сам, весь без остатка, каждый коготь, каждый мускул его и зрачок его – это золотая песнь, терпкая, экстатическая песнь, золотое всепронизывающее сияние, сладкое, как мед.

***

Когда Кай проснулся, уже забрезжил холодный рассвет. Он тут же позабыл о чудесном сне, ему захотелось есть

и играть, и он не знал, чего хочется больше.

Сестра спала.

Кай подошел к ней и тронул лапой – она не спала.

Она была одновременно податливая, тяжелая и неестественно теплая, теплящаяся, тлеющая, догорающая, она остывала.

Кай сел рядом и стал ждать. Он понял, что произошло нечто очень важное.

Бродя в одиночестве, одинокий юный бродяга, бродя

в поиске еды, бродил по своей и чужой территории, забывая каждый угол и помня каждый запах, старательно внюхивался в чужака – опасен ли тот, щерятся ли усы на его огромной морде или это всего лишь тщедушный донжуан грязного заплеванного асфальта?

Холод кончился, долгая смертельная зима кончилась. Кай ее пережил. Кажется, это была его третья зима.

Первая прошла в доме. Он плохо помнил это, он помнил только игры и какой-то момент, когда радости вдруг стало меньше. Он помнил мать, забывшую, вероятно, его, да и где она теперь? Но когда Кай находил шерстяную тряпочку,

он жадно и мягко впивался в нее когтями и мял ее, и мял ее. Задыхаясь от теплоты и приятного возбуждения, он уносился туда, где был маленьким пушистым комком под сенью огромной кошки, и ее теплые сосцы, полные молока, были всем, что нужно для блаженства.

***

Вторая зима прошла в тесной комнате с Большой. Она была одна, но это точно была котенок Больших из его детства. Она все так же обнимала, и тискала его, и ласково гладила по головке, и от прикосновений ее рук он жмурился и ластился даже, если было холодно, но она сама стала холоднее, Кай чувствовал, она сама замерзала в этой зиме

и в этом одиночестве, которое они делили пополам. Она часто плакала и часто смотрела в окно. Он тоже смотрел в окно, а до слез ее ему не было дела – хотелось кушать

и чего-то еще.

Это была тюрьма. Он любил ее, она любила его. Но Кая тянуло наружу, туда, где свободный ветер в облаках и где пронзительно воют автомобильные гудки, где райские кущи

охотничьих угодий полны разжиревших мышей и птицы

летают у самой земли, так, что в прыжке их можно ухватить когтями, где на каждом дереве свито гнездо, в которое можно забраться и разорить его. Кай не мечтал убивать, Кай мечтал охотиться, хотя сам лишь дважды сумел поймать маленьких мышек в пыльной темноте подкроватья. Когда она у тебя

в зубах, это уже не то, но сам момент прыжка – он чувствовал, что время сжималось и мгновение становилось вечностью,

в этот момент Кай прикасался к золотой вечности. В его памяти всплывал прыжок матери, изящный и грациозный, непревзойденный доселе прыжок, первый урок охоты.