Михаил Пантаев - Венецианская вечерня

Прустовский герой Блок, помнится, поругивал Джона Раскина (именно такое произношение – со звучным открытым «а» – зафиксировала продавщица в «Libreria Emiliana» на виа Гольдони, где я спросил Камни Венеции ). За что? За некое занудство, которым отдает мономания на взгляд людей здоровых, «разносторонних»?.. Открыв «Раскина», я сделал первый шаг к человеку, для которого посещение Венеции не было посещением еще одного города. Но что я оставлю, уезжая, в номере? Бутылку с письмом? Или всего лишь рваную бумагу и due o tre bottiglie vuote di Merlo – две-три пустые бутылки из-под вина (как сказано у Монтале)? А также напрасную мечту: сумей я продолжить и в последующей жизни тот ритм, к которому пристрастился в Венеции в день своего сорокалетия, из меня мог бы получиться если не поэт, то хотя бы «лирик познания»; но я вернусь в Москву, и будет всё, как раньше?

К числу моих достижений следует отнести то, что я ни разу не помочился в канал и не угодил в испражнения венецианских собачек, которыми здесь, как камушками мальчика-с-пальчик, испещрены переулки и набережные. И ни разу не почувствовал голода, который заставил бы меня на ходу сжевать сандвич и заглотнуть банку пива.

Но какой же вывод , товарищ? Жить по-старому? Во всех смыслах? Или же непонятная грусть заставит задуматься?.. Да разве я мало «думаю» об этом? Но итогом становится новый миф, который я творю о себе, подражая чудо-городу, породившему не одного Гоголя – или лучше: Набокова, с его визионерской техникой и нечеловечески точным словом, – дабы он писал его историю, снова и снова пересоздавая старую сказку. И другие не отставали…

От условий повседневных жизнь свою освободив,

Человек здесь стал прекрасен и как солнце горделив.

Он воздвиг дворцы в лагуне, сделал дожем рыбака,

И к Венеции безвестной поползли, дрожа, века…

***

Закрыв тетрадь, Леонид спросил себя: как ему надлежит действовать? Продолжать в том же духе? Но не значит ли это вливать новое вино в старые мехи? Что-то уже ушло, по-видимому, безвозвратно, что-то явилось на смену… В этих записках чувствуется неясное ожидание, и теперь можно попытаться понять, чем оно разрешилось и сменилось, – при условии, что человек вообще способен к пробуждению и перерождению… И последними его словами были: «Спасибо, Господи, за этот удивительный день, в который Ты поддержал меня, укрепил терпением и разумением сердце мое, отягченное суетой. Да будет так».

Проснулся он странно рано – в полной темноте. Может быть, отозвалось сидение в холодных церквях: горло пошаливало; или сну мешало внутреннее беспокойство – из полусотни своих рождений Леонид только второе проводил вне дома. Хотя родные, едва он заикнулся о поездке, с радостью его отпустили, даже настояли на ней, когда он усомнился. Но по-прежнему казалось расточительством отдавать драгоценные часы сну – здесь, в городе, который некая традиция считает городом снов… Это не были летние, серебристые ночи, благоухающие гелиотропом и шафраном, когда нет более тяжкого преступления, чем запереться в номере, а глубокие зимние, маслянистые от вернувшегося тумана. Венеции – и прочего мира – не ощущалось. Колокола еще только готовились возвестить утреннее Ave , и отсутствие грубых городских звуков, неизбывного московского лязга сознавалось Леонидом как подарок ценителям тишины; а под куполами, чудилось ему, замерли ночные молитвы рыбаков «Звезде морей».

С новой силой вернулись мысли о сыне: письма были начаты, и продуцирующий механизм работал. «День дню передает речь, и ночь ночи открывает знание…» Леонид расслабленно повернулся в постели и вздохнул: на что же опереться в разговоре с ним? На свои ощущения? Смешно. И, с одной стороны, опора очевидна, но… Как ты поймешь известные слова, как распорядишься ими? Понравится ли это Вячеславу? Если он готов тебя услышать, речения придутся к месту, но если нет… Лучше как-то иначе… Беда: не хочешь ты как-то , тебе надо как должно , потому и не решаешься выходить с открытым забралом, говорить: я считаю. Не в том дело, что считаешь ты, а в правде, но для этого следует пить из тех источников, где она обитает. Коль скоро занимается новый день, начнем с сегодняшнего Евангелия. Из всех недугов бессонницу легче других обратить во благо…

И что же? Леонида не удивило, что церковь вновь назначила отрывок из четвертой главы от Марка: «Для того ли приносится свеча, чтобы поставить ее под сосуд или под кровать?» Сомнений не осталось: письма ждут… «Должно ли в субботу добро делать, или зло делать? Душу спасти или погубить?» Сегодня ты вправе подумать о себе, о своем отдыхе, но не нужна ли Вячеславу твоя забота именно сегодня? «в субботу»?.. Как тот сотник, веришь, что сын исцелится по одному слову. И в чем будет состоять исцеление? Не в том же, чтобы Вячеслав поступал по-твоему… Почему вы не понимаете друг друга? Для разговора нужен единый язык, и он вами ощущается, но… Это его излюбленное: «Посредников не нужно… Я обращаюсь к Богу напрямую…» Не слишком ли самонадеянно звучит? Зачем же тогда церковь? Или она установлена для стад, мытарей и блудниц, а козлы и прочие оригиналы могут входить без доклада? Но как же нам тогда возделать общий виноградник? Не объединившись? Хотя почва для самодеятельности этим не устраняется: мы тоже ищем обращения напрямую, никто не делает за нас всю работу…

Каков же Он, истинный и долготерпеливый? Узнаем мы это? Почему драгоценное знание не вкладывается в нас при первых же шагах по земле, чтобы мы жили на ней, как задумано? Почему столь трудны наши искания?.. То божество, о котором говорит Вячеслав, с которым у него установлены давние отношения – его не разделишь с другими. Явивший себя в Сыне, Его давший нам для единения, иной… Вячеслав ратует за свободу, не хочет принадлежать к группе. Но остров ли он – в этом мире, разделенном на бесчисленные группировки-архипелаги?.. В «безумном» мире, от которого он якобы отказывается?

«Не доброе ли семя сеял ты на поле твоем? Откуда же на нем плевелы?» Как часто в голове гремит этот вопрос, после того как Вячеслав сообщил о своем решении… Безумный мир? Но это мир, на который смотрит безумец. Для Шекспира мир – театр, для Казановы – бордель, для Чезаре Борджа – скотобойня. Смысл «отказа» в одном – в отрицании Христа: точно и не было никакого ответа на безумный мир, на жалобы Иова.

«Все высвистано, прособачено» – любит повторять Вячеслав. Но не отрекается же от мира как такового, ищет рай земной, свой – взамен возвещенного. Сюда ты и соваться не смеешь. Но если говорить о Боге Авраама – тогда вы оказываетесь на другой территории. «Отрицающий Сына не имеет и Отца». И ты должен спешить на помощь, поддержать его, как инвалида, у которого перебит хребет. Его доминирующее состояние – страх: сделать что-то не так – «не так, как я хочу». Что с того, что болезнь известна? Он не услышит тебя, надо иначе. «Отцы, не раздражайте детей ваших, дабы они не унывали». Да, в проповеди твоей – или исповеди – для него не будет ничего, кроме занудства. Пока ты не пострадаешь за нее…