Михаил Пантаев - Венецианская вечерня

Оглядываясь по сторонам, на прихожан своего храма, он в каждом склонен был видеть ходячий кладезь богословской мысли и живую икону. Почувствовав, что едва ли это так… нет, ему не стало спокойнее, и он не захотел смириться со своим невежеством; но и не разочаровался – к счастью. Услышав: «Не праведников, а грешников…» – он с удивлением осознал, что церковь позволяет ему не только не быть святым, но не быть и исчадием ада, глаз не смеющим поднять на солнце, изгоем, единственное назначение которого – трепетать в ожидании суда. Позволяет быть самим собой, но не останавливаться на этом.

Тайна не рассеялась, окружающие явно чем-то обладали – и благодаря этому Леонид не чувствовал себя чужим среди них… Вдали хорошо размышляется о любви. Видят ли ее те, к кому она обращена? Точнее: веришь ли ты, что они видят, или думаешь, что им это не нужно? А может, ее и нет, и им нечего видеть?

Чехов считается (кем?) неверующим. Почему? На основании собственных его признаний – как в том письме, где он вспоминает: «Когда отец заставлял нас с братом петь на клиросе, мы чувствовали себя маленькими рабами… Теперь веры во мне нет»? Но не все согласятся; Святою ночью , Убийство – читая эти рассказы, хочешь сказать: мне бы так понимать. Первая добродетель входит в человека незримо, и детские годы, проведенные в церкви, отразились в словах, которые повторяешь в тишине: «Нужно веровать в Бога, а если веры нет, то не занимать ее место шумихой, а искать, искать одиноко, наедине со своей совестью…»

Ближайшей к Сант-Альвизе была церковь Мадонна делл’Орто, но в нее Леонид решил не заходить – чтобы перевести дух. Постоял на пустынном поутру кампо (сказочное уединенное место), рассеянно пересчитывая пинакли и апостолов, белые одеяния которых окрашены в цвет неба, подошел к порталу. Справа заметил вделанный в стену медный крест с полустершейся надписью «Cui bacia questa croce aquista 5 giorni d’indulgenza».

Наклонившись к реликвии, Леонид задумался о том, что составляло суть этого отпущения – о своем внутреннем к нему отношении. Верил ли он в него? Что происходило, когда священник говорил: «Прощаются тебе грехи твои»?

Грехи… Здесь налицо две крайности: вообще не признавать такого понятия – и ставить греховность во главу угла. С первой – счастливой – позицией все ясно. А вот вторая… Страх согрешить не спасает от греха. Что же спасает? Радость о Боге, может быть? Но эта радость – не индульгенция, делающая искушения невидимыми: ты способен их заметить – что нелегко, особенно в нежном возрасте неофита. Ему прежде всего о радости и хочется кричать; а те, кто ее не знают, отворачиваются: «Что происходит? Ясно же: ты поднимаешься с колен, говоря: „Слава Тебе, Господи“, – и бежишь хулиганить со спокойным сердцем». Пожалуй, можно и так думать; здесь, как и везде: «Не все разумеют, но кому дано». И мера разная. Чада праха готовы на что угодно ради своих целей – кроме покаяния. Им палки в колеса не суй… Леонид начинал сознавать, что, получая отпущение, еще больше обязанностей берет на себя: пока он оставался вне церкви, вопрос о грехе, если и возникал, не имел твердого основания и решался обычно к полному своему удовлетворению. Но и твердое основание недолго оставалось таким, неведомое той тростинке, что пыталась на него опереться, срастись с ним.

Индульгенция, инквизиция, иезуиты: три «и», выставленные институтом марксизма-атеизма против римской церкви. Но пусть падение сего института было великое, тема не утратила злободневности – многие бывшие студенты его еще живы… Леонид догадывался, что индульгенциями не всегда торговали, а иезуиты – «использовали любые средства», и мог назвать несколько сочинений, поразивших его не меньше, чем в юности – впервые прочитанные вершины литературы и философии. Поразивших не изображением страстей человеческих – душепопечительством. Но имена авторов «не вертит толп бурун», как и имена тех отцов, что проводят удивительные «реколлекции в молчании», без которых уже не мыслишь свое бытие. А инквизиция – не жила ли она в нем самом, готовом испепелить ближнего за окурок, брошенный на траву?

Пять дней прощения грехов… В этих словах ему виделось не столько освобождение от епитимьи, сколько приглашение – к духовным упражнениям особого рода: собиранию себя заново в течение пяти дней венецианских, подаренных ему теми, кто его любит. Виделся некий пост, хотя и не слишком строгий гастрономически, но естественный в его положении; и молитвенный настрой был кстати. Добрые дела? В их число с оговоркой включалось посильное приношение в бюджет города: Леонид вспомнил смиренного служителя в Сан-Марко, с внешностью профессора, ловко выдававшего билетики на «Visita alla Pala d’Oro».

Индульгенция? Нет, не соблазн легкого отпущения привел его в церковь, и обрел он там вовсе не чистую совесть – отныне и навек. «Упорен в нас порок, раскаянье – притворно…» Впрочем (говорит традиция) участники паломничеств – как и крестовых походов – заведомо получают remissionem peccatorum.

Леонид посмотрел на небо – которое еще подремывало, прежде чем начать готовиться к нарядной весне, – и не спеша двинулся дальше. Постепенно Венеция узнавалась – несколько лет не был он здесь… Узкие пеналы каналов, зачехленные моторки, голубые, рябью разрушаемые водные прямоугольники от просвета между домами, удивленная каменная маска с открытым ртом и закопченным, точно подбитым, левым глазом. Над розоватым трехэтажным строением ясно читалась альтана – прозрачная клетка, сквозь которую белело небо. В углу кампьелло кривой мостик переводил на другую сторону – чтобы юркнуть в расщелину. Букетик желтых бессмертников вставлен в грубую железную скобу почти на уровне плитняка, веерное деревце облокотилось на колодец. Сбоку от водного трамвайчика бежит пенистая дорожка… Особенный взгляд здесь на воду: ракурс, нигде более невозможный. Когда плывешь по морю или гуляешь по высокой набережной, этого нет. Здесь ты как святой Петр – пока не забоишься.

Добравшись до церкви Сан-Джоббе, Леонид уже снова хотел войти. В Сант-Альвизе он взял Chorus Pass – нечто вроде абонемента на право посещения ряда церквей, и Сан-Джоббе значился в списке. Вновь его встретили тишина и величие. Глаза сами собой обратились к главному алтарю, перед которым возвышалась небольшая квадратная колонка с белоснежным агнцем на связке дров. Снизу надпись: «Abramo uomo della Fede».

Как не присесть на лавку и не поразмышлять о патриархе? Принципиальная фигура: резкая, решительная, как и положено древним людям. Муж веры. Всматриваясь в его черты, переданные художником, или в строки книги Бытия, или в то, что писали о нем те, кому он мешал спать, пытаешься осознать, что это такое – верующий человек? Но многое ли могут дать описания, слова, в конце концов? Разгадку и рецепт на всю оставшуюся жизнь? Или это попытка изнутри понять Авраама, как Кьеркегор (потрясающий трактат Страх и трепет с «отстранением этического»)? Не опасно ли: куда спокойнее тихо восхищаться им, как иконой. Любоваться на этого чудного ягненочка, терпеливо ждущего, когда его сожгут.