Максим Привезенцев - Ралли Родина. Остров каторги

– Кто там? – спросила вроде бы слабо, но Чехову почудился в ее вопросе вызов. Наверное, этот тон был отголосками прежнего голоса Соньки, своеобразным эхом из прошлого, которое в день нынешний докатилось в куда более скромном и тихом виде.

Надзиратели молчали, и литератор тоже не стал ничего говорить – лишь продолжил смотреть на госпожу Блювштейн, внутренне дивясь ее странной метаморфозе.

«Трудно поверить, что она совсем недавно была еще достаточно хороша, чтобы в нее влюбился смоленский надзиратель, – подумал литератор. – И не просто влюбился, но еще и сбежать ей помог, и сам с ней скрылся… Нет, все-таки Сахалин определенно умеет ломать людей, менять их до неузнаваемости – настолько, что они перестают напоминать самих себя».

– Что это с ней стало? – не удержавшись, спросил Чехов, когда они, снова отгородив госпожу Блювштейн от внешнего мира допотопной заслонкой, пустились в обратный путь.

– В каком таком смысле? – осторожно уточнил Жмыхов.

При этом он с некоторой растерянностью покосился на Ракитина, словно ища поддержки.

– Ну, она ведь была красива, как говорят, – произнес литератор. – А теперь высохла и осунулась…

– Красива она была в Одессе. Ну, в Смоленске, поговаривают, тоже была еще ничего, – ответил Жмыхов. – По крайней мере, нашелся же дуралей… Ладно, об том и так все знают, вопрос ваш, как я понял, в другом…

Он ненадолго задумался, а потом сказал:

– Трудно мне сейчас вспомнить, какая она была, какой ее к нам привезли из Сибири. Наверное, была б красивая, запомнил бы. Значит, возможно, уже привезли… вот такой, как сейчас. С другой стороны, по первости она жила не в тюрьме, а на квартире, и оттуда однажды пыталась сбежать, переодевшись в одежду солдата. А еще до этого, кстати, подозревали ее в двух преступлениях – убийстве местного лавочника, Никитина, и краже крупной денежной суммы у поселенца Юровского, еврея из Одессы, переехавшего сюда три года назад.

– Пятьдесят шесть тысяч, Антон Павлович, – вставил Ракитин. – Представляете?

Чехов тихо присвистнул. Удивляла одновременно и сама сумма, и то, что она вообще водилась у кого-то из местных жителей.

«Хотя Юровский, как сказал Жмыхов, еврей, а у них деньги обычно водятся порядочные…»

– Пойдемте кухню смотреть? – спросил Ракитин.

– Пойдемте, – кивнул Чехов.

Они пошли вдоль казармы, в которой содержались обычные заключенные. Двери и окна ее были распахнуты настежь; арестанты бродили свободно и ничем особым не занимались – видно, образовалась передышка в работе.

– Я отойду ненадолго, а вы пока без меня, ладно? – сказал Жмыхов и, дождавшись кивка Ракитина, устремился между двух казарм в неизвестном направлении.

– Ну и как вам? – спросил провожатый Чехова, когда надзиратель скрылся из виду. – Увидели, что хотели?

– Сложно сказать, – ответил Антон Павлович, – хотел ли я в самом деле это видеть или нет… но, в любом случае, спасибо, что свозили.

– Было бы за что… – буркнул Ракитин.

Дальше они шли молча. Чехов размышлял о судьбах здешних людей, думал, каково это – жить в подобных камерах, грязных и темных, не имея возможности уединиться даже для молитвы, постоянно испытывая неудобства и лишения. Антон Павлович вполне представлял, что происходит в казармах с наступлением темноты: кто-то наверняка спорит, кто-то – дерется, добиваясь правды или просто изливая агрессию, накопленную за время, проведенное взаперти. Злее всего наверняка кандальные: их бессилие сравнимо только с парализованным больным.

«И притом барон Корф утверждает, что здесь заключенные живут лучше, чем где бы то ни было… а потом еще и рассказывает об этом на материке, и все ему верят!..»

– Не пойду! – вскричал кто-то за углом.

– Стой, гад! – рявкнул другой голос. – В кандальную запру!

Из-за угла выскочил грязный и худющий мужичок в порванной рубахе и брюках, подпоясанных веревкой. В руке у незнакомца была солдатская фуражка. Завидев Чехова и Ракитина, беглец замер, растерянный, и его преследователь, молодой еще надзиратель, воспользовался этим и сбил арестанта с ног.

Фуражка выпала из рук мужичка и, прокатившись по земле, упала к ногам литератора.

– Попался, зараза… – припечатав грязного мужичка к земле, прошипел тюремщик.

Тут он заметил, что кто-то стоит справа от него, резко повернул голову и уставился на Чехова и его провожатого.

– Что тут происходит? – хмурясь, спросил Ракитин.

– Фуражку мою хотел спереть, – обиженно пробубнил тюремщик.

– Да какой спереть… – просипел мужичок. – Она ж просто… на крыльце валялась…

– Молчать! – шикнул на него солдат.

– И ты за фуражку его в кандальную сунуть хотел? – раздраженно спросил Ракитин.

При этом он косился в сторону Чехова – надеясь, видимо, что литератор внезапно утратил слух.

Но Антон Павлович, конечно же, все слышал.

– Ну, а воровать у солдата это разве… – пробормотал надзиратель и, не договорив, стих.

– Забирай свою фуражку и возвращайся в казарму, а мужика этого оставь, – сквозь зубы процедил Ракитин.

Надзиратель обиженно шмыгнул носом, однако спорить с офицером не стал: встав с земли, подошел к оброненному головному убору, поднял его и ушел обратно за угол. Чехов заметил, что вороватый мужичок медленно и осторожно начал отползать прочь – боясь, видно, что Ракитин сейчас и его прижучит. Впрочем, маневр арестанта от офицера не укрылся.

– А ну, иди давай! – притопнув ногой, рявкнул он.

Мужичок прямо из положения лежа метнулся прочь, на ходу бросив:

– Простите, ваше благородие! Больше не повторится!

– Не повторится, как же… – тихо проворчал Ракитин.

– Неужто он и вправду готов был его в кандалы заковать? – спросил Чехов, когда оба – и солдат, и арестант – скрылись из виду.

– Да нет, конечно, – поморщился Ракитин. – Уверяю вас, здесь это – всего лишь фигура речи. Просто припугивают распоясавшихся арестантов…

Он говорил что-то еще, но Чехов быстро бросил слушать – офицер, как мог, защищал своих, и Антон Павлович не осуждал его за это: в конце концов, каждый должен принимать чью-то сторону. В то же время литератор понимал, что в кандальную далеко не всегда сажают тех, кто серьезно провинился – вполне возможно, что кто-то из обитателей общей камеры попал туда за сущую мелочь.

За ту же поднятую с крыльца фуражку рассеянного солдата.

И от мысли этой на душе у Чехова стало препогано.

* * *

1967

«Из порта радости в порт грусти» – вывел Владимир Андреевич на странице своего дневника и исподлобья посмотрел на полы палатки: они висели неподвижно – в окрестностях Хабаровска, где туристы встали лагерем, ветра практически не было. Убедившись, что за ним никто не наблюдает, Привезенцев вновь склонился над дневником.