Ник Рипкен - Безумие Божье. Путешествие по миру гонений

Вдруг мне послышался далекий рокот тяжелых машин. Те медленно и неуклонно приближались, и наконец я увидел колонну: она ехала в сторону рынка и вскоре показалась вся – грузовик за грузовиком, всего пятнадцать, и каждый щетинился оружием. Внутри, в кузове, застыли вооруженные солдаты. Каждый боец держал на плече АК-47, вокруг груди у всех были обмотаны ленты с патронами. На некоторых грузовиках стояли крупнокалиберные Браунинги М2; и по крайней мере на одном – зенитная установка.

Но меня поразил не столько их арсенал, сколько их лица. На них не было ни капли чувств. Столь властно и надменно могли бы смотреть римские центурионы, закаленные боем, повидавшие мир и с гордостью идущие обратно в Рим.

Помню свою первую мысль: «Господи, подмога! Теперь будут здесь и еда, и товары!» Орава людей, затопившая рынок, вроде как подтверждала предположение. Я прислонился к зданию, пропуская шумную толпу, и та окружила грузовики. Вооруженные охранники из конвоя отпихнули людей и расчистили место для выгрузки драгоценного груза.

Я смотрел во все глаза, волнуясь вместе с людьми, и пытался представить, сколько всякой вкуснятины наготовят сегодня на ужин хозяйки по всей Харгейсе. Вскрыли первые коробки, и люди хлынули вперед.

А дальше от шока меня едва не стошнило. Из коробок достали не еду в упаковках, не консервы, не воду, не сок. Я достаточно долго прожил в Африке, чтобы сразу же распознать содержимое: их набили обернутыми в холстину пучками ката. Кат растят в предгорьях Кении и Эфиопии; его листья, сорванные со связки стеблей, жуют ради легкого наркотического эффекта. Его относят к стимуляторам: говорят, он как амфетамины и по силе примерно равен «экстази», столь любимому на вечеринках.

Я не мог поверить своим глазам. Там, где у десятков тысяч нет ни крыши над головой, ни проточной воды, ни пищи, ни лекарств, кто-то нанимает колонну из пятнадцати фур, оснащает ее оружием – и все для того, чтобы доставить сюда наркоту!

Но еще сильней меня ужаснула толпа. У них бог весть с каких времен не было денег на еду для семьи. Но теперь-то деньги нашлись! Одни тащили на горбу стереосистемы и электронику – и выторговывали на эти ныне бесполезные вещи маленькие пучки ката. Другие несли золотые цепочки и драгоценности жен – когда-то эти вещи считались для женщин жизненной страховкой. Они меняли украшения на блаженную жвачку, способную подарить им всего одну ночь блаженного забытья. Они словно верили, что их единственная надежда сбежать из сомалийского ада таилась только в одном: в нескольких кратких часах наркотической одури и беспамятства.

Коробки разметали за минуты, и остатки толпы постепенно разбрелись. У меня же яркие и травмирующие воспоминания о том событии засели в мозгу на двадцать лет. Тем утром на рынке Харгейсы, глядя на то, как отчаявшиеся люди едва ли не сносят охранников колонны, я снова увидел, как зло на мгновение сняло маску, открыв свой истинный лик.

В тот миг я понял, что у зла линии снабжения куда лучше и эффективней, чем у добра. И я не был уверен, будто сумею хоть что-нибудь изменить, когда вернусь в Найроби. То есть если вернусь.

К счастью, Африка все еще полнится слухами, особенно в сообществе иностранцев. В общем, мои европейские друзья из приюта как-то сумели прознать, что самолет Красного Креста прилетает завтра.

Им не пришлось повторять.

Да, я жаждал покинуть Сомалиленд. Но еще сильней я хотел вернуться домой в Найроби, к Рут и мальчишкам. Я уже три недели не слышал ни слова от семьи, а они – от меня: все это происходило до того, как революция в мобильной и спутниковой связи охватила большую часть Африки.

Будь у меня парашют, когда мы заходили на посадку над Найроби, я бы, наверное, выпрыгнул, не дожидаясь приземления в аэропорту Вильсона. Я не мог сообщить Рут, что возвращаюсь, и помчался домой на такси – сделать сюрприз.

После двух недель в мире Сомали, совершенно мне чуждом, было слегка нереально находиться в мире родном, – пройти в свой дом, съесть нормальный ужин, за настоящим столом, с семьей, уснуть в своей постели и снова жить привычной жизнью. Я будто за день выбрался из ада и оказался в раю.

Но как же бушевали мои чувства! Я был на вершине счастья от того, что я снова с родными – но не мог избавиться от чувства вины, когда принимал ванну.

В Сомали я сделал сотни фотографий. Я снимал когда только мог. Как только снимки проявили, я показал их Рут и сыновьям. Я пытался рассказать жене обо всем. Я говорил, она спрашивала. Со временем я вспоминал все больше – и наконец подвел итог тому, что пережил, прочувствовал и, как я надеюсь, познал за эти три безумные недели.

Тогда я и понятия не имел, чего могло бы там достичь гуманитарное агентство. Я даже не знал, с чего нам начать. И если бы меня попросили оценить все честно и откровенно, я бы сказал, что Сомалиленд – самое нищее, самое безнадежное, самое злодейское, бесчеловечное, жуткое, дьявольское место на всей нашей Земле.

Вскоре я узнал, что ошибался. В последнем пункте. Столица Сомали, Могадишо, оказалась еще хуже. И именно туда мне предстояло направиться.

В церковь я ходил и после того пасхального прозрения в мои одиннадцать. Но после краткой встречи с религией почти все время, силы и интерес я посвящал работе и спорту. Мне нравилась жизнь на ферме – я любил выращивать всякие растения, заботиться о зверушках, ездить верхом, – и я стал мечтать, как поступлю в ветеринарную школу. О школе обычной я тревожился не особо, хотя и понимал, что для моего будущего она, наверное, очень важна.

Я слегка удивился, когда как-то ранней весной – доучиться оставалось всего ничего, – в школу пришел отец и забрал меня из класса. Едва я успел забраться в его пикап, он завел разговор о том, как я поступлю осенью в колледж и как им с матерью было приятно, когда Университет Кентукки назначил мне стипендию для обучения ветеринарии. (Наверное, так он выражал: «Горжусь тобой, сынок» – если знать моего отца, это поистине был верх его отеческих признаний.)

Но он знал, что даже со стипендией мне требовались деньги на дорогу и прочие расходы – и учебные, и случайные.

«И потому, – продолжил он, – я нашел тебе работу. Там и сможешь подбить деньжат до колледжа».

Отец был «синим воротничком», а еще полдня пахал на ферме, и хоть особых денег у него не водилось, в общине его знали как усердного труженика, за что и уважали. Он не мог дать мне денег, но мог привлечь репутацию, друзей и связи и предоставить мне возможность заработать самому. И я это оценил.

«Нашел мне работу?» – спросил я.

«Ну да. Поговорил с приятелями из „Крафт Фуд Чиз“, – объяснил он. – Говорят, у них есть работа. Согласишься, будет твоя».