Иван Ефремов - Дорога ветров

У высшей точки перевала стояло обо в несколько метров высотой – куча камней в десятки тонн весом. Со всех сторон нас обступили исполинские платообразные гольцы – удивительно ровные столовые горы. У крутых, как ножом обрезанных, краев их плато в каждом углублении склона сверкали снеговые пятна. Кое-где виднелись остатки размытых корытообразных долин, или отрогов, и широкие полуцирки, называемые геологами „кары“, врезанные в верхние края столовых гор. Это означало, что здесь когда-то были горные ледники, вероятно, в эпоху более влажного климата.

Еще долго шла безотрадная дорога по большим белым камням, как по костям. Еле ползущие машины выли и содрогались, как в судорогах, под холодным резким ветром и бледным высоким небом. Пот „ж светлые граниты сменились красными роговиками и кремнистыми сланцами. Камни стали мельче, но перевалы, хотя и менее высокие, шли один за другим. Русла полувысохших речек пересекали дорогу. Заваленные крупной галькой, серой вперемешку с белой, они казались полосами грубой ткани.

Мы с Вылежаниным ушли далеко вперед и остановились на самом верху перевала, чтобы подождать отставших товарищей. Отойдя в сторону от перегретой машины, мы растянулись на земле. Позади нас, на востоке, далеко вниз уходила извилистая долина и без конца тянулись гряды низких безлесных гор вплоть до ровной стены гольцов. Впереди, на западе, горы становились ниже, и удаленная равнина тонула в дымке нагретого воздуха. По сторонам уходили за горизонт слабо всхолмленные зеленые равнины плоскогорья. Поразительное одиночество и пустота как бы отрезали нас от всего мира. Одинокая машина на высоченном плато стояла наедине с небом и облаками, ползущими на уровне земли. Это незабываемое зрелище могло служить символом борьбы человека с бесконечными просторами Монголии.

Наконец показались наши машины, и мы покатились вниз с большого спуска к невысоким хребтикам, заросшим травой и сплошь утыканным пирамидами и конусами черного камня. Местность начала принимать гобийский вид. Исчезли все следы леса, почва стала сухой, речки встречались все реже, появились скалы с черным пустынным загаром. Гладкая дорога позволила развивать ход, и мы быстро достигли Дзаг сомона. Уже само название —“ саксаульный сомон»– говорило, что мы покинули пределы Хангая.

После ночлега у колодца Цаган-Тологойн мы приблизились к долине реки Дзабхан. Вдоль северной стороны долины шли поразительно пестрые низкие горы с разнообразными конически-ступенчатыми формами. Вскоре в еще прозрачном с утра воздухе стали видны постройки Цаган-Олома. Цаган-Олом («Белый брод») стоял на самом берегу реки Дзабхан. Настоящая хорошая река с прозрачной и мягкой водой с шумом бурлила на перекатах, обещая замечательное купание. Однако как раз для купания-то и не было времени: мы хотели сегодня же поспеть в Юсун-Булак – теперешний центр Гоби-Алтайского аймака. Впрочем, когда стих ветер, налетело множество кусачей мошки, и желание купаться поостыло.

Наскоро пообедав в местной столовой, мы отправились по хорошей дороге прямо к югу и через сорок пять километров прибыли в аймак. Он стоял в безотрадном месте. Жители испытывали сильную нехватку воды и страдали зимой и осенью от неистовых ветров. Все признавали, что аймак поставлен неудачно. Его прежнее расположение в Цаган-Оломе было несравненно удобнее. Последний стоит на перекрестке разных дорог, на большой реке, а в смысле приближения к своим районам сорокапятикилометровое расстояние от Цаган-Олома до Юсун-Булака – совершенно пустяковая выгода по монгольским масштабам.

В полутемном строении мы нашли Петрунина и рабочего Илью Жилкина, уныло валявшихся на груде запасного снаряжения. В письме Рождественский сообщал, что на Бэгер-нуре его постигла неудача. Местонахождение, столь расхваленное геологами, на взгляд палеонтолога, оказалось очень бедным, хотя и содержало какие-то новые, еще неизвестные науке виды. Раскопки за несколько дней дали незначительное количество костей носорогов и обломок черепа мастодонта. Этого было достаточно, чтобы установить геологический возраст и условия образования местонахождения. Только накануне нашего приезда отряд Рождественского ушел из аймака по прямой дороге в Шаргаин-Гоби.

Взвесив все обстоятельства, я принял решение – перенести базу в Цаган-Олом и затем выйти наперерез Рождественскому по Хобдосской дороге и заехать в Шаргаин-Гоби с запада через Тонхил сомон («Находящийся в выемке»). Немедленно погрузившись, мы сдали помещение, поблагодарили хозяев и к вечеру пришли в Цаган-Олом. Пока искали начальство, совсем стемнело. Наконец получили помещение под базу – длинный глинобитный дом, недалеко от берега Дзабхана. Устраивались уже ночью, в полной темноте, и только во втором часу утра закончили этот многотрудный день.

Двадцать шестое июня мы простояли в Цаган-Оломе, устраивая базу и распределяя грузы. «Дракон» и «Кулан» отправились в Улан-Батор с грузом коллекций, пустых бочек и лишнего снаряжения. Со мной, кроме «Волка», осталась только полуторка – «Олгой-Хорхой». Чтобы избежать убийственной дороги через Арахангай, я направил наши машины в Улан-Батор по южной дороге, через Баин-Хонгор и Убур-Хангай. Расчет был правильным – машины дошли легко и быстро. На Цаган-Оломской базе оставили Дурненкова и с ним одного рабочего – наиболее молодого и слабосильного. Дурненков приуныл. В самом деле, сидеть здесь и «куковать» на складе в почти пустом поселке, в девятистах пятидесяти километрах от Улан-Батора, было совсем не весело. Выяснив, что у какого-то из местных жителей имеется гармонь, Дурненков немного повеселел. Вечером, уже в темноте, после окончания всех работ шоферы решили купаться. Я сидел, покуривая козью ножку, и поджидал Новожилова, искавшего мочалку для купания. Внезапно сквозь тьму с реки донесся вопль, затем второй и невнятные испуганные крики. Сердце у меня заколотилось. Я представил, что кто-то тонет в быстрой реке, и бросился к берегу. Где-то впереди журчала река, и узкая полоска воды поблескивала в свете звезд совсем близко. Вдруг я полетел куда-то в темноту, тяжело брякнулся на песок и оказался у самой воды, скрытой береговой террасой. С нее-то и сверзился Вылежанин, растянув сухожилие на ноге, а затем я, отделавшийся более счастливо. В общем, наш «Волк» захромал и продолжал хромать до самого возвращения в Улан-Батор.

Рано утром двадцать седьмого июня мы направились по долине Дзабхана. Дорога вилась по ущельям и склонам холмов, потом отошла от реки и направилась поперек необыкновенно мрачной котловины. В ней стояли одинокие шатровидные останцы, а с юга высились конические горы с редкими полосами снега наверху. За длинным перевалом началась большая котловина – восточная оконечность Гуйсуин-Гоби («Гоби смерчей», «Вихревая Гоби»). У самого начала впадины находились развалины монастыря Могойн-хурэ («Змеиный монастырь») – целый город пустых стен и станция для проезжавших машин. От развалин монастыря через всю «Вихревую Гоби» виднелась огромная гора Цасту-Богдо («Снежная святая») в четыре тысячи двести двадцать пять метров абсолютной высоты. Ее снежный плоский купол как бы парил над затянутыми фиолетовой дымкой плохо различимыми темными склонами. Цасту-Богдо представляла собою форпост снеговых гигантов Монголии, выдвинутый далеко на юг, в область Гоби. К середине дня над горой собрался облачный покров и повис над ней неподвижной плоской тучей, так же как над Ихэ-Богдо.