Юрий Давыдов - Иди полным ветром

А в гостиной влюбленный Федор слушал Оксиньку.

Шестнадцать лет прожила Ксения в Петропавловске-городке. Огромный мир лежал где-то за сопками, за рейдом, за волнами. Она не думала о нем, знала только, что оттуда приходят иногда в Петропавловск корабли, люди, вести. А потом нежданно-негаданно все переменилось. «Храни тебя бог, Ксенинька!» – прошептал на прощание отец и подарил дочке старенькую Библию.

Несколько месяцев ехали Рикорды, Кокрен, Ксения и лейтенант Эразм Стогов (он наконец выпросил перевод на Балтику), ехали на собачьих упряжках, верхами, в кибитках. Днем и ночью рядом с Ксенией был этот чужой человек – крепкий, жилистый, неутомимый. Он был очень заботлив, этот Джон Андреевич, как окрестил его Рикорд. Он кутал ее в шали и, когда она падала от усталости, на руках вносил в станционные здания и кормил, полусонную, с ложечки…

Ксения жила в Петербурге и все не могла осознать, почему и зачем привезли ее на другой край света. И часто, стоя у окна, глядя на грязный снег и мокрые поленницы, тихо плакала.

А потом присядет на краешек стула и откроет ветхую книгу, подаренную на прощание батюшкой. Закапанная воском книга читаная-перечитаная: «Искала я того, которого любит душа моя, искала его и не нашла его. Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям и буду искать того, которого любит душа моя»… Никуда она не пойдет. Судьба ее решилась в тот зимний день в Петропавловской церкви. Так думала Оксинька, сидя в полупустой, сумеречной квартире какого-то чужого дома, на чужом, покрытом слякотью и грязью Васильевском острове. А слух ее был напряжен: не прозвенит ли в сенях колокольчик?

И колокольчик звенел. И приходил Федор.

Но день отъезда в Кронштадт был близок. И близок был отъезд Кокренов в Англию. Сказать ей о своей любви? Зачем? Разве ее удержишь в России?

Федор простился с Оксинькой и уехал. Казалось, жизнь кончена.

Ужинали. Говорили громко, смеялись раскатисто. Коли был гусь с яблоками, наперед знали, что скажет обжора мичман Иванов:

– Эх, глупая птица: один не уберешь, двоим – мало!

Салатом денщик обносил мичмана Скрыдлова, и непременно следовало объяснение:

– Они-с не баран, траву не едят-с.

Старший в чине возглашал:

– По одной прошеной.

Выпивали.

Младший в чине объявлял:

– По одной непрошеной.

Выпивали.

Отужинав, слышали:

– По одной поминальной.

И потом – как аминь:

– По одной прощальной.

Денщик подавал трубки. Кто-то рвал бандероль карточной колоды. И, как бывало в кают-компаниях, «трень-брень с горошком»:

– А что, братцы, хороша моя Марьюшка?

– Твоя? Экий бахвал! Хороша-то хороша, да не про тебя писана.

– Отчего же?

– Сиверсу приглянулась.

– Сиверсу-у-у…

– Да, Сиверсу! А он еще в корпусе молодцом был.

– Хорош молодец! Его, бывало, математик все по башке щелкал: «Болван, болван, болван!..»

– Ну, брат, матема-атик… А Марьюшке на кой черт математика?

Так в Кронштадте коротали вечера.

Семь лет назад Федор был в Кронштадте мимоездом вместе с Пушкиным. Теперь он обосновался здесь до того дня, когда начнется кампания и эскадра пойдет в практическое плавание. По обыкновению, офицеры-холостяки нанимали комнаты в обывательских домах и жили артельно.

Поручение Рылеева – «надобно стараться подготовлять кронштадтцев» – Федор помнил. Зачастую после ужина заводил в своей «артели» такие беседы, что не всем, пожалуй, были по сердцу. Однако слушали: придерживаться «либерального образа мыслей» было так же модно, как носить подстриженные наискось бачки.

Мичманы и лейтенанты, обитавшие под одной крышей с Матюшкиным, знали понаслышке о Тайном обществе. И они соглашались с Федором, когда тот говорил о необходимости для России конституционного правления.

В Кронштадте по рукам ходили крамольные стихи:

«Дурно правят, тиранствуют», – кивали Стогов, Иванов, Петя Скрыдлов. Дурно – это так. Но вот «давят»… Гм, случалось, «давили». Оторопь брала при этаких-то мыслях. Убить императора? Нет, сердцем они не соглашались.

– Что ж, – спросил однажды Петруша Скрыдлов, – повторить, что ли, Францию с ее Комитетом общественного спасения?

И Федор потерялся. Гильотина, кровь… Почудились отблески пожаров, свист и хохот беспощадной черни. Вспомнилась арестантская партия, шедшая в Сибирь, насмешливый окрик колодника: «Эгей, ба-а-арин!» А Стогову, Иванову, Петруше Скрыдлову вспомнилось кроткое лицо Александра. Они видели его на фрегате «Проворном», когда император поднялся на палубу, склонил голову и смиренно поцеловал руку судового священника.

Федор молчал. Нет, не о Комитете общественного спасения мечталось ему. Он мечтал о законе, перед которым равны будут все – великие и малые мира сего.

А утром барабаны били «поход». Экипаж выходил на плац. Песельники начинали:

Матросы невесело подхватывали:

Флотские офицеры презирали фрунтовые занятия. «Матрос не солдат, – было их твердое убеждение. – Ему мерность движения и все «эфтакое» ни к чему». Но фрунтовые учения были введены строжайшим приказом.

Стогов морщился, как от зубной боли. Писарь подбегал к нему с «Воинским уставом». Лейтенант долго мусолил устав, отыскивая нужную страницу и нужные команды. С лица Эразма не сходило мученическое выражение, он махал рукой:

– Боцман! Валяй по-вчерашнему.

Били барабаны.

Федор тоже не знал сухопутных команд, кричал:

– От забора поворачивай!

Являлся иногда адъютант командира крепости, выговаривал офицерам:

– Господа, ну что же это такое? Ей-богу, господа, не миновать гауптвахты.

Гауптвахтой вице-адмирал фон Моллер жаловал часто: за то, что Матюшкин показался в городе без сабли, а на строгое замечание вице-адмирала отвечал: «Помилуйте, ваше превосходительство, какая нужда таскать эту дуру в мирное время?»; за то, что Петруша Скрыдлов, хватив лишку в питейном доме купца Синебрежцева, проникновенно исполнял под окнами фон Моллера кадетскую песню: «Мы тебя любим сердечно, будь нам начальником вечно…»

Итак, стояли в карауле, маршировали на плацу, сидели на гауптвахте.

Май разгорался медленно. Плавно, как ладьи викингов, шли тучи. Грязные волны шлепали о гранит набережной. Заплесневелой баранкой мокнул в волнах Чумной за́мок – кронштадтский карантин.

Луна обходила посты. И вместе с луной обходил часовых мичман 17-го флотского экипажа. Вон там, за тем выступом, за далью зазубренных холодных вод… Нет, нет, решено: он не будет думать о ней. О счастье странствий! Чем дальше, тем лучше. Чем труднее, тем желаннее. Путешествие было бы счастьем. Или заменой счастья.