Юрий Давыдов - Белый всадник

Путь Е. П. Ковалевского

– Дальше солнышка не уедем, – рассудительно отвечал Иван Терентьевич в ответ на Илюшкино беспокойство, далек ли еще путь.

«Так-то оно так, – думал Илюшка, – да уж, кажись, куда дальше?» Ну и завез же уральский начальник, корпуса горных инженеров подполковник Егор Петрович Ковалевский, ну и завез своих помощников Ивана Бородина да Илью Фомина! И пароходом-то они ехали из Одессы в Александрию, и опять пароходом ехали от Каира до Асуана, а потом все нильскими водами плыли вверх, все вверх до самого Куруску, и на вот те – доехали! Их высокоблагородие Егор Петрович лучшего придумать не мог, как тащиться пустыней. А тут, в пустыне, такое окаянство, хоть вой, дышать нечем, во рту точно кляп из мешковины застрял.

– Эх, дядя Иван… – вздохнул Илюшка и осекся: пронзительный рев сотряс воздух.

Верблюды ревели во всю мочь, будто из них щипцами жилы тянули. Сотня верблюдов стояла на коленях и вопила: не было для них ничего ненавистнее погрузки.

Ковалевский щелкнул серебряной крышкой массивных дорожных часов. Часы показывали восемь утра. Егор Петрович достал из футлярчика карманный термометр. Столбик поднимался до отметки «34». Ковалевский сокрушенно покачал головой: «И это январь!» – сунулся в палатку:

– Тридцать четыре, Лев Семенович! Каково, а?

Лев Ценковский, питомец Петербургского университета, с тем сосредоточенно-восторженным выражением на худощавом и некрасивом лице, какое не раз замечал Егор Петрович у начинающих естествоиспытателей, попавших «на натуру», ответил молодцом:

– То ли еще будет, Егор Петрович… – и рассмеялся.

– Ахти как весело! – проворчал Ковалевский.

– А я, знаете ли, о чем? Число-то нынче какое?

– Число? Двадцатое… Ну и что?

– Как что? Нынче весь чиновный Петербург жалованье получает. Морозище, должно быть, а жалованье греет.

– Ах, вот оно что, – отозвался Егор Петрович. – Нда-с. – И прибавил лукаво: – А вот коллекциям вашим, Левушка, приращения тут не будет. Ни черта лысого нет в этой Нубийской пустыне.

Ценковский улыбнулся одними глазами. Глаза у него были голубые и очень чистые. «Славный малый, – добродушно подумал Егор Петрович. – Есть в нем что-то совсем дитячье. Другой бы ходил тучей: препоручений множество, а денег малость».

Ковалевский вспомнил петербургских академиков: они и ему понаписали пространные наставления. Подумать можно, что Ковалевский не подполковник корпуса горных инженеров, а ходячее отделение Академии наук.

Жарища, однако… Конечно, куда приятнее было бы добираться до Бербера на дахабия: полеживай в тенечке под навесом да услаждайся влажным плеском воды за бортом. Но тогда пришлось бы дать здоровенный крюк. Ох уж эти реки, что бы это бежать им прямехонько… Он отлично представляет тяготы пустыни, но времени нельзя терять, потому что в мае под экватором грянет дождевой потоп. А посему торопись, Егор Петрович, поспешай!

– Ну как, орлы-соколы! – Ковалевский постарался придать голосу эдакую армейскую лихость. – Тронули, что ли?

Бородин ответил тускло:

– Да куда уж денешься?

А Илья только раздул щеки:

– Фу-у-у…

Арабы-проводники заголосили гортанно: они взывали к духу – покровителю караванов.

И пустыня приняла караван. И час, и другой, и третий она была все та же – песок, и только. Ковалевскому с Ценковским и Бородину с Фоминым казалось, что они медленно погружаются в злое марево, в зыбкую желтизну…

На другой день все возликовали: огромное озеро блеснуло вдали – живое, приманчивое, и они глядели на него не отрываясь.

– Море дьявола, – сказали погонщики.

«Бесовское наваждение», – понял Иван Терентьевич.

– Мираж, – мрачно молвил Ковалевский.

Озера сменялись полноводными реками в зелени прибрежных зарослей. Еще какой-нибудь час пути – и ринься в воду, взметни ее полными пригоршнями, припади лицом, грудью и пей, пей, пей.

Но час, и другой, и третий, а все – пески.

Стараясь отрешиться и от этих песков, и от мучительных видений, и от мерной поступи каравана, и от жажды, и от этого неприятнейшего ощущения, когда чудится, будто кожа твоя обратилась в шелуху, Егор Петрович размышлял о… сооружении канала, который спрямил бы излучину Нила, пересек бы пустыню… И тогда, о, тогда жизнь ударила бы артезианской струей под этим бледно-серым, пожухлым от зноя небом!.. Длина канала? Верст триста, не больше. Песчаные ложа умерших рек сократили бы земляные работы. Будь Ковалевский пашой Египта, уж он бы, честное слово… И, сделавшись «пашой», Егор Петрович размечтался: ему грезились распаханные буйно-зеленые поля и селения феллахов на месте бывшей Нубийской пустыни.

Вдруг он явственно ощутил прохладу и в первую секунду подумал, что она тоже порождение его грез, но тут же увидел, что солнце уже перевалило зенит, и чуть-чуть потянул северный ветерок. «С милого севера в сторону южную», – подумалось Егору Петровичу, и он отер платком лицо.

Видения рек и озер, колыхаясь, бледнели. Вот они начали никнуть к пескам, меркнуть, рассеиваться. Еще немного, и они сгинут, как призраки при пенье петухов.

Лишь однажды попались колодцы. Горькая мутная жижа мертвенно поблескивала в глубине. Но кожаные мешки были наполнены, животные и люди пили эту жижу.

Мерно и твердо шествует караван соловых и белых одногорбых верблюдов. Мерно и твердо шагают погонщики. Владеет ими древний ритм караванных дорог. Только караван и движется посреди великого безмолвия и великого покоя. Только он да солнце.

На десятый день темная точка появилась в пустом, блеклом, будто пылью припорошенном небе. Она быстро катилась в вышине навстречу каравану. Все ближе, все ближе… Коршун пронесся низко, был слышен роковой шелест его крыл. Но арабы и русские улыбаясь следили за полетом коршуна. Недалече, стало быть, Нил, совсем недалече! Ибо даже коршуны не смеют залетать в просторы Нубийской пустыни.

Егор Петрович обернулся к Ценковскому, обвел рукой горизонт:

– Вот уж поистине, Левушка, куда и ворон костей не заносит.

– Не говоря о пресловутом Макаре с его телятами, – в тон ему отвечал Ценковский.

Опрятная Александрия напомнила Ковалевскому европейские города; скрип сакий на берегах Нила – скрип украинских колодцев-журавлей в родном селе Ярошовке. А теперь, приближаясь к столице Восточного Судана, Ковалевский вспомнил… реки Сибири: взбаламученную Катунь, чистую Бию. Бия и Катунь рождали Обь, но, слившись, много еще верст текли словно бы порознь – струей илистой, плотной и струею, пронизанной светом, плавно играющей. Так и здесь, в Судане, разноцветье было отчетливым: справа струились светлые воды, слева – голубовато-зеленые.