Юрий Ефремов - Тропами горного Черноморья

Левее тропы у подножия крутого склона стыло мрачное темно-зеленое озеро. Торнау насчитал здесь даже несколько "бездонных" озер. Горное озеро! Казалось бы, рвануться к нему, заглянуть бы в его строгую глубь. Нет, усталость брала свое, проводник торопил - уже близился вечер,- и мы уныло шагали, подчиняясь пологой тропе, по монотонному коридору долины Уруштена среди корявых стволов клена и совсем северных поэтичных березок. Впоследствии мне пришлось провести в этой долине десятки чудесных дней, среди которых были всякие - и солнечные и грозовые. Очарованный ее зеленью и цветами, ее целительным воздухом, я не раз с улыбкой вспоминал, какой неуютной, непривлекательной показалась она мне при первом знакомстве.

Тропа берет правее. В Уруштен впадает крупный приток, мы поворачиваем в его широкую долину и невольно вздрагиваем. Уже не легкой пирамидой, а вздыбившейся громадой черных скал встает перед нами в верховьях этой долины страшный Псеашхо - с него пахнуло леденящим ветром. Сверху отвесы обрезаны почти ровной линией горизонтального гребня - гора и отсюда запоминала трапецию, только более широкую, чем со стороны Красной Поляны. Под верхними отвесами разметались белые полосы снега. В некоторых, наиболее крутых местах в снегу виднелись трещины, голубеющие в изломе. Это ледник, первый в краснополянском районе ледник, который я вижу вблизи *. Из его нижнего конца и вытекает серой струйкой правый приток Уруштена. Питаемый ледником, этот

* Лишь позже нам удалось выяснить, что белое пятно на левой трапеции Псеашхо, видное прямо из Красной Поляны, это тоже ледник - Пслухский.

приток гораздо многоводнее, чем сам Уруштен, сочащийся из пустопорожней перевальной долины.

Переходим приток по кладке. На земле лежит - очевидно, сваленный лавинами - столбик с надписью "р. Холодная". Лошадь неохотно преодолевает вброд ее ледяные и бурные воды. Несколько десятков метров подъема - и мы у пустующей избушки, выстроенной на плече отрога, который спускается к устью реки. Это и есть лагерь Холодный.

НОЧЬ В ХОЛОДНОМ ЛАГЕРЕ

Радуемся остановке. Развьючиваем лошадь и надеваем на себя привезенные во вьюке теплые вещи. В лагере пусто и неуютно. Правда, на лавочке лежат спички, соль, пакетик с сухарями и пучок сухих щепок - растопки - хороший пример туристской взаимопомощи на случай, если люди придут в дождь и останутся без продуктов. Но даже это не умилило. В лагере не было хотя бы примитивных нар, очаг, занимающий углубление в центре пола, топился по-черному, стены исписаны бездарными надписями. Ощущаю приступ ворчливой пассивности и желание быть на кого-то в претензии.

Размагнитилась вся компания. Нахохлились новобрачные - сели и ждут, что будет дальше. Уткнул голову в колени совсем замученный пожилой профессор. Бухгалтер увлекся чтением настенных изречений - этого занятия хватило бы на два часа. Не сознавая, что поступаю совсем неладно, я тоже уселся на скамейку, где лежали спички, и застыл в блаженном оцепенении. Тридцать километров горного пути в день - не пустяк.

Ночлеги на Аибге? Но там приходишь в обитаемые балаганы, к горящему очагу, ночуешь на нарах, на мягких кошмах, ни о чем не заботишься... А тут? Тут ничего нет!

Челаков развьючил лошадь и с недоумением сказал:

- Что же вы сели? Я же не успею один и дров натаскать и воды принести. А постели делать не будете?

Глядим на проводника с не меньшим недоумением. Зачем дрова? Зачем вода? Какие еще постели?

Великая лень души и тела охватила нас.

Но нет, мы не лентяи, мы герои, готовые съесть свой сухой паек всухомятку, не разжигая очага и ничего не варя; готовые спать прямо на голых холодных досках лагерного пола. Мы же туристы, нам все нипочем, мы все вытерпим, перенесем, вот мы какие!..

Обескураженный Челаков уходит. Я вспоминаю все же о своих обязанностях, лезу в мешок с едой и начинаю делить сухой паек. Но продуктов, пригодных для закуски без варки, совсем немного: банка консервов, хлеб да грудинка. Остальное - крупы, кусок свежего мяса, немного овощей - требовало кулинарии. Разрезал хлеб и грудинку, роздал сахар... Угрюмо поели, оставив порцию и проводнику. Он явился с охапкой хвороста для костра и снова исчез, на этот раз с чайником в руках, недружелюбно взглянув на всю компанию.

Мы уже доедали, давясь, свои сухие бутерброды с пересоленной грудинкой, когда Челаков притащил воды, раздул маленький костерок и укрепил чайник над огнем на двух рогульках и палке. Дым от очага заставил закашляться и прослезиться, по каким теплом повеяло от огня в этом неуютном холодном сарае! И разве не упоителен сейчас будет глоток горячего чая? Только тут мелькнула смутившая мысль: а обязан ли проводник нас обслуживать подобным образом? Разве он меньше устал, чем мы? Встал и вышел на улицу. Сумерки быстро сгущались. Потускневший и мрачный, дышащий холодом, высился всем фронтом своих обрывов Псеашхо. А ведь когда мы подходили, на нем только начинали светиться закатные краски. Значит... Значит, просидев в сарае, мы непростительно прозевали весь закат на Псеашхо, может быть, то главное, ради чего сюда вообще стоило идти! Да что же это такое! Можно ли так раскисать и опускаться? Ведь я же обязан задавать тон. Не мудрено, что так распаялась

и вся "армия".

Вхожу в сарай. У проводника уже закипает полный чайник. Он щедро заваривает его чуть ли не полупачкой чая и угощает нас всех. Кружки жгутся. Хлеб уже съеден, а только теперь приходит настоящая радость ужина.

Профессор произносит роковую фразу:

- Знаете что? Вряд ли мы завтра пойдем на этот ледник. У меня хватит сил только на то, чтобы вернуться. Предлагаю поэтому не растягивать продукты на три дня, давайте еще хлеба и грудинки.

Коллеги поддерживают. Была не была, роздано по второй порции хлеба и закуски. С горячим чаем это кажется волшебным яством.

Челаков снова исчез. Через пятнадцать минут он явился с охапкой травы и мягких веток и предложил нам постелить свои одеяла на эти "матрасы". Может быть, он и прав, так заботясь о комфорте?

Перед сном выхожу еще раз на воздух. Жгучий холод. Мы словно на дне черной бездны. Вокруг темные, почти невидимые скаты хребтов, небо усыпано пронзительно яркими звездами, а впереди, в верховьях Холодной, встает освещенный скрытой от нас луной Псеашхо с едва белеющим разметавшимся призраком ледника.

Какое огромное, никогда прежде не испытанное чувство торжественной чистоты и величия природы! Неужели ежедневно и еженощно царствует здесь эта победительная красота, никому не видная, не вызывающая ничьих восторгов!

Залезаю на ночь в свой мешок, сшитый из байкового одеяла. Лагерь оправдывает свое название - он действительно холодный. Челаков, по-моему, вообще не спит - он всю ночь поддерживает огонь в очаге и поочередно греет то спину, то бок, то грудь и руки. Беспокойная и мучительно длинная ночь вздохов, кряхтенья... Забываюсь, вероятно, уже на рассвете.