Владимир Санин - Белое проклятие

Утром, продрав глаза, я обычно отдергиваю штору и смотрю на небо и горы. У меня бывает все наоборот: в ясную погоду готов праздно валяться в постели, зато в плохую вскакиваю чуть свет. Сегодня я не тороплюсь — солнце пробило шторы и заливает комнату. Ночью телефон не звонил, спал я беспробудно, спешить никуда не надо — словом, день начинается хорошо.

Позевывая, я нежусь и благодушно поглядываю в окно. Снег на Актау искрится, на него больно смотреть. Настоящего снегопада давно не было, склоны укатанные, на канатках, небось, очередь на час. Не будь я таким отпетым лентяем, встал бы пораньше и прокатился со свистом по трассе; еще несколько лет назад я так и поступал, но теперь это для меня не удовольствие, а работа.

— Максим, ты сделал зарядку? — слышится голос мамы.

— Кончаю! — отзываюсь я, снимая покрывало с клетки.

— Доедай! — радостно орет Жулик. — Лентяй! Тебе пор-ра жениться!

— Не твое дело, пустобрех.

— Смени носки! — жизнерадостно советует Жулик. — Пр-рох-восты!

Провалявшись еще с минуту, я встаю, топаю ногами — имитирую пробежку — и выхожу.

— Умываться, бриться, завтракать! — командует мама.

На завтрак неизменная гречневая каша, в которой много железа, полезный для организма овощной сок и кофе. На мое ворчание мама внимания не обращает, она лучше знает, чем питать ребенка (тридцать лет, рост метр девяносто, вес восемьдесят два килограмма).

— Доедай! В последней ложке самая сила.

Давлюсь последней ложкой, пью кофе и делаю вид, что спешу.

— Ты ничего не забыл? — тихий, с этаким безразличием вопрос.

— Ничего, — по возможности честно отвечаю я и, не выдержав маминого взгляда, хлопаю себя по лбу. — Ах да!.. Может, потом?

— Потом — любимая отговорка лодыря!

Ничего не поделаешь, я сажусь за машинку. Я — мамин секретарь, печатать она не умеет, а «послания к прохвостам» ей нужны в трех экземплярах. Редактируя на ходу, я отстукиваю:

Тов. Ляпкину П. Н., копия: НИИ стройматериалов, председателю месткома.

Петр Николаевич! Покидая турбазу «Актау», вы случайно, разумеется, прихватили с собой библиотечные книги: «Альпийская баллада» и «Мой Дагестан». Отдавая должное вашей любви к литературе, надеюсь, однако, что вы в декадный срок вышлете указанные книги ценной бандеролью. Во избежание недоразумений сохраните у себя почтовую квитанцию.

— Какой прохвост! — восклицает мама, подписывая две копии и третью пряча в папку с этикеткой «Переписка с прохвостами» (моя работа). — Хорошо еще, что я ему Ахматову не выдала, — интуиция! Обедать придешь?

— Мне Ибрагим из «Кюна» четыре шашлыка проиграл, — сообщаю я. — Там пообедаю.

— Как это проиграл? — Мама выпрямляется. — Может быть, в карты?

Слово «карты» в маминых устах звучит как пираты или акулы.

— Что ты, мама, какие карты! О погоде поспорили.

— Так я тебе и поверила. — Мама с крайним неодобрением смотрит на мое честное лицо. — «Ищи женщину…»

Мама, как всегда, сокрушительно права: Ибрагим, шашлычный король, ударил со мной по рукам, что я поцелую первую же им указанную туристку (шашлыки или бутылка шампанского — на выбор). Позвав свидетелей и заранее торжествуя победу, он чмокнул губами и вытянул их в сторону великолепнейшей блондинки, лакавшей глинтвейн в обществе трех здоровенных барбосов. Подумаешь, задача. С возгласом «Привет, Катюша!» я подошел к блондинке, приложился к румяной щечке и растерянно развел руками — ах, какая нелепая ошибка! Барбосы вскочили как ошпаренные, но я так чистосердечно ворковал, так сокрушался, что они, бормоча ругательства, отпустили меня подобру-поздорову. А блондинка, которая, как на грех, оказалась Катей, восхитительно смеялась (какие глаза, ямочки на щечках, зубки!) и с интересом мне позировала, явно поощряя на следующую попытку — в более подходящее время. Меня больше устраивали шашлыки: два я съел сразу, а два оставил про запас.

Сказочная погода — март, «бархатный сезон»! Безоблачное небо, щедрое солнце, ослепительно белые горы, зажавшие с двух сторон наше благословенное ущелье, — седьмой год здесь живу, а не устаю любоваться (в хорошую погоду, конечно, в плохую — глаза бы мои не видели этого унылейшего на свете пейзажа). Особенно хороши горы. Издали я даже Актау люблю, хотя на его склонах прописаны все мои пятнадцать лавинных очагов, в том числе и четвертый, с которым у меня особые счеты. Впрочем, и остальные ко мне не очень расположены. Мама уверена, что при виде меня они настораживаются и ждут первого же неосмотрительного шага, чтобы сорваться и сломать ребенку шею. Возможно, что так оно и есть на самом деле. Несмотря на мою трусливую бдительность — честное слово, я очень бдителен, так как испытываю подсознательную симпатию к своей особе, — они уже раз двадцать срывались с цепи, как собаки, готовые разорвать меня на части.

— Привет, Максим! — Это Ваня Кореньков, инструктор турбазы «Кёксу». За ним тянется хвост «чайников», как здесь называют новичков, ошалевших от солнца и перспектив. — Пошли с нами в «лягушатник», бесплатно кататься научу.

— Боюсь. — Я вжимаю голову в плечи. — Говорят, там ногу можно вывихнуть.

Новички, которые уже скоро выйдут из «лягушатника» на склоны, смотрят на меня с презрением. Они уже асы, они уже умеют тормозить «плугом» и по всем правилам падать. Они не понимают, как это такой большой человек, как инструктор, тратит время на разговоры со мной. А я завидую. Еще из «лягушатника» не выползли, а снаряжение у иных — такое мне только снится. Особое негодование вызывает толстяк, который, как дрова, тащит на плечах великолепнейшие «россиньолы». Лет пять назад таких у сборной команды не было.

— Академик, — вполголоса докладывает Ваня, — похудеть желает.

Ну, академику «россиньолы» не жалко, пусть худеет на здоровье.

От моей квартиры до канатки с полкилометра, но иду я минут двадцать: на каждом шагу приятели, да и многие туристы знают меня в лицо, из года в год приезжают сюда в «бархатный сезон». За спиной слышу: «Тот самый… орудовец горнолыжный!» Это еще ничего, я и не такое о себе слышал. В массе своей туристы к моей деятельности относятся с почти единодушным неодобрением, полагая, что я внедрен сюда для того, чтобы мешать им кататься на лыжах. Я — главное пугало ущелья Кушкол, самостраховщик и бюрократ, несговорчивейший на свете тип, который по велению левой ноги закрывает обкатанные трассы и срывает людям отпуск. Зато бармены меня обожают: когда трассы закрыты, в барах и ресторанах яблоку негде упасть — а куда еще деваться, не сидеть же в номерах; нет бармена, который при виде меня радостно бы не осклабился и не передал нижайшего поклона уважаемой Анне Федоровне. Обожание это тем более искренне, что оно не стоит ни копейки, ибо к спиртному я испытываю непонятное барменам, но стойкое равнодушие.