Виктор Конецкий - Никто пути пройденного у нас не отберет

У «Капитана Кири», который блуждал правее нас, нервы не выдержали, и он отвернул к зюйду и скоро исчез из видимости, а еще через полчасика мы услышали, как он сообщил «Ураллесу», что попал в ловушку среди льдов, а капитан «Капитана Кири» полез на мачту, чтобы высматривать щель…

Как я ни гнался за «Ураллесом», к тринадцати часам он уже только чуть виднелся на горизонте. И тут мы еще уперлись в перемычку, которая сомкнулась за «Ураллесом» без всякого следа от его прохождения. А ветер баллов шесть от веста, чуть сбавишь ход – и сразу сумасшедший дрейф. Нужно найти место, где «Ураллес» ее форсировал, нужно! Пялю глаза в бинокль – сверкает лед, сплошной, нагромождения метров до трех-четырех; сбавляю до малого – несет под ветер с такой скоростью, будто на мотоцикле несешься. Где Митрофан?! Нет Митрофана в ходовой – определяется в штурманской по радиопеленгам, сукин сын, трус, выгадыватель типа покойного Арнольда Тимофеевича Федорова. Нет на него надежды, ни на кого нет надежды: рулевой молчит у штурвала – устал, и все ему уже безразлично; впередсмотрящего нет – и не потому, что устав нарушаем, а потому, что люди цементируют новую пробоину, она открылась между 140-м и 141-м шпангоутами…

Видимость хорошая, но солнце уже низко. В четырнадцать двадцать оно уже скроется. Это по судовому времени. Так что впереди у меня еще четыре часа тьмы – хорошенькая дневная вахта! Что же будем делать ночью? В таких льдах в полном одиночестве не полавируешь! Нужно догонять «Ураллес», нужно! Где же он пролез через перемычку? И вдруг толчок под сердцем: вон там! Там, черт бы меня подрал! Сурик на льдинах! Но они плотно сомкнулись и громоздятся трехметровой баррикадой. Митрофан продолжает прятаться в штурманской, какой подлец! Не хочет даже свидетелем быть в тот момент, когда я раздолбаю пароход. Даю малый вперед, забрасываю нос на ветер, метрах в пятидесяти от ледяного завала стопорю. На стопе, на инерции иду на льдины, инерция большая, сильный удар, и сразу крен, и сразу – вперед до полного! Винт молотит исправно – недаром Октавиан Эдуардович сам в машине. Отзваниваю вторично полный вперед. Жуткое дело! Мы вылезаем на лед, как рыба. Крен на левый борт градусов шесть. И ползем на боку, но ползем метр за метром! Как это получается у нашего парохода: ползать по твердому на боку? Почему-то мелькает в голове идиотский натюрморт: здоровенный осетр на ледяных осколках в окружении зеленой петрушки лупит хвостом в разные стороны. Господи, еще бы метров двадцать! Ползем! Появляется Митрофан – хороший знак: значит, самое страшное позади; он же все видит и все понимает, ибо моряк он старый и хороший, – подлец только и трус… Чего это я всех уже вокруг, кажется, ненавижу? Все у меня подлецы и трусы, и даже В. В. специально садится играть со мной в шеш-беш так, чтобы можно было шатнуть стол в мою сторону, и тогда у него выпадает гаша за гашой… Опять медведь! Сколько их здесь – прямо как собак нерезаных. Стоит, сволочь, и принюхивается, но он где-то за краем глаза – нет, уже и не до медведей нынче… А где «Ураллес»? Виден еще – и то слава богу…

Огромные ледяные поля, но между ними четкие разводья…

Держать самый полный! Внимательнее на руле! В разводьях блинчатый лед, на поворотах он работает вместо кранцев, и мы начинаем догонять «Ураллес». Около пятнадцати часов уже темно. Когда же конец льда? Когда кончится эта чертова вахта? Чтобы я когда-нибудь, да по своей воле, да сюда, да будь я проклят!

Сдаю вахту старпому в шестнадцать. На 72-й параллели сдаю, курс 90°. Желаю выйти на чистую воду и спускаюсь вниз. Такое ощущение, что спускаюсь не в каюту, а прямо на остров Врангеля – так за вахту привык ощущать остров ниже себя на карте. Но в каюте не оказывается ни мускусных быков, ни заледенелой тундры. Есть не хочется – только спать.

Нашему поколению свойственно ощущать жизнь этаким неправдашним театром, что ли. Уж какую ответственность несут некоторые мои однокашники-одногодки, уже скольких похоронили мы товарищей, сколько уж инфарктов, сколько убеждались в том, что жизнь – серьезная штука, дается один раз, ан все кажется, что она театр. Даже когда в реанимацию угодишь и о завещании серьезно думаешь, и даже когда заставишь себя этот мрачный жанр освоить на деле, на бумаге.

Ведь не верится, что в апреле я был среди айсбергов возле Мирного в Антарктиде, а сейчас черт занес к северу от Врангеля и нашенский Владивосток от меня на две тысячи восемьсот миль к ЮГУ!

Заглянул В. В., поинтересовался, чего я не иду чай пить; сообщил, что утка, которой он присвоил официальное имя Кряква Иванна, вполне жива, и возле Камчатки ее можно будет выпустить на свободу.

Тут возник в проеме открытой двери Октавиан Эдуардович и мрачно заметил:

– Мы честно боролись за утиную жизнь. И потому возле Камчатки привяжем ее веревкой за ногу, честно дадим взлететь, а потом зажарим.

Мне показалось, что оба они смотрят на меня с некоторым непонятным, но соболезнующим интересом: так смотрят на подцепивших интересную болезнь или сумасшедших. Но оказалось, что с сумасшедшей температурой завалился Гангстер – схватил в промерзших трюмах, геройствуя там с установкой цементных ящиков, ангину. И теперь – по всем писаным и неписаным законам – его вахту с четырех утра до восьми предстоит стоять мне. Хотелось возроптать на самого Господа Бога, но смирился, вспомнив, как чиф нес меня на загорбке через воду в первом номере. Удобно было на нем ездить. А за все надо платить.

– Да, колотун! В такую погодку до пивного ларька сходишь – с туберкулезом вернешься, – сказал старпом, когда я устроился на его могучей спине, чтобы переправиться через затопленную часть трюма.

– Я же вам приказал, чтобы проконтролировали одежду всего экипажа, – сказал я.

– Их-то я проконтролировал, а себя забыл, – отфыркнулся Гангстер.

Девятого октября около трех утра на траверзе мыса Ушакова на пересечении 180° восточной долготы вышли изо льда и из нашего полушария в Западное.

Зацепились за мыс Ушакова надежно. На нем радиолокационный отражатель стоит. Сам же мыс представляет низкую галечную косу.

Обогнув Врангеля, пошли в пролив между ним и островком (открыт в 1849 году английским судном «Геральд», в честь которого и назван). Скалистые обрывы высотой до 250 метров – это нас очень устраивало. И мы наконец-то повернули на зюйд, имея под килем от 25 до 40 метров глубины и ровное дно из крупного песка и мелкой гальки.

В прошлом рейсе обогнули планету по вертикали, в этом – по горизонтали.

Долго не разгорающаяся полоска холодной зари среди свинца всех видов. Выход изо льда был очень тяжелым – на крупной зыби.

Зыбь почувствовали за час до того, как визуально обнаружили кромку. Значит, близко штормит.