Григорий Федосеев - В тисках Джугдыра

По его лицу догадываюсь: что-то случилось страшное. Наклоняюсь к журналу.

«С гор неожиданно пришла снеговая вода, затопила площадку, – сообщал Лемеш. – Посадка еще возможна только на кромку льда! Рубим подход. Мобилизован весь состав. Руководит Королев, но раньше как через два часа посадку обеспечить не сможем. Кедровка имеет горючее максимум на час».

– Что же это будет? – взволнованно шепчет Геннадий, передавая мне журнал и карандаш. – Пишите, ждут ответ.

«Лемеш. Немедленно осмотрите сами ближайшие косы на Зее. Всех людей передайте в распоряжение Королева, пусть рубят подходы с одной стороны, непременно от кромки льда вглубь леса. Любой ценой обеспечьте посадку. Помните, что жизнь кедровки зависит от вас. В случае, если усилия людей и ваши поиски не дадут положительных результатов, сигнализируйте кедровке находить выход по своему усмотрению».

События нарастали быстро. Судя по отрывочным сообщениям, к моменту появления самолета над Зеей площадка еще не была готова. Лес медленно отступал под ударами топоров. Люди выбивались из сил. Вода заливала и край льда, на который рассчитывали посадить машину. Казалось, неизбежна катастрофа. Мотор уже заглатывал последние капли бензина. У летчика не оставалось времени для размышления, и он решился на отчаянный шаг… Машина развернулась, низко прошла над лесом. У просеки она вдруг нырнула в просвет и, не задев пней, рванулась вперед к краю площадки. Мотор заглох, но самолет уже бежал по льду, все глубже зарываясь в воду.

«Это было сделано со спокойствием человека, умеющего владеть собой и держать штурвальное колесо в такие минуты, – писал нам вечером Королев. – Когда мы помогли Шувалову выбраться из кабины, он был бледный, растерянный, но улыбался. Этот человек только что смотрел в глаза смерти. Машину выкатили на высокий берег. После осмотра она оказалась исправной, пострадал только хвостовой костыль, сейчас чиним его. У нас похолодало. К утру вода должна спасть, и машина будет отправлена со старой площадки».

Так закончился этот напряженный день, принесший всем нам столько тревог. Теперь можно было подумать и о своем пути. Решаем завтра вернуться в лагерь, запастись продовольствием и итти искать Лебедева.

Рано утром мы свернули лагерь.

– Идите-ка сюда, посмотрите, что случилось! – крикнул Василий Николаевич, стоявший возле опрокинутой железной печки.

Я подошел к нему вместе с другими и не мог удержаться от удивления: горсточка отогретой земли меж камней, на которых стояла печка в палатке, поросла зеленой травою.

– Ишь, нетерпение какое… Ожила под печкой, думала, весна пришла, – сказал подошедший Пресников.

Странно было видеть обнаженную зелень среди глубокого снега, обманутую теплом, и в то же время она приятно ласкала взор своей свежестью. Не знаю, как других, но меня безгранично радует первая зеленая травка, первый цветок, первая песня певчей птички. И хотя каждый год все это неизменно повторяется с одной и той же последовательностью, однако никогда и никому не надоедает. Наоборот, с возрастом как-то больше чувствуешь это время и почему-то всегда сожалеешь, что наш год не начинается с этих, всем радостных, дней – пробуждения жизни.

Пока мои спутники собирали оленей, грузили нарты, я с Кучумом ушел вперед. Идем вниз по Мае. Темно. Шумит тайга, бушуют ключи, из лесу доносится неясный гул. Все сливается в один звук, может быть, нестройный, однообразный, но могучий, – звук пробудившейся жизни. Хорошо таким весенним утром быть одному в тайге. В это время природа бывает более несдержанной в своих желаниях, и ее легко наблюдать.

Утра нетерпеливо ждут бурундуки, дятлы, синицы, куропатки, вынужденные скрывать от ночных хищников свое существование. Вот где-то далеко, словно спросонок, щелкнула белка, вслед за этим пробудились все обитатели тайги, разом застучали, запрыгали, защебетали. А в долине еще темно.

Лыжи легко скользили по мягкому ноздреватому снегу. Скоро и солнце взошло, наступил теплый, многообещающий день. На снегу появился свежий сдвоенный след зайца. «От кого косой удрал?» Вижу рядом другие следы, но крупнее, с четкими отпечатками острых когтей, напоминающими следы небольшого медведя. Это росомаха пробежала за зайцем. Меня вдруг охватило любопытство: «Догонит она его или нет?» Хорошо, что следы зайца и росомахи шли в нужном для меня направлении – вниз по Мае.

Понадеявшись на свои ноги, косой удирал уверенно, крупными прыжками, придерживаясь открытых мест. Через километр он остановился, потоптался, посидел и бросился к чаще, да чего-то испугался, повернул вправо. Дальше заяц, явно охваченный паникой, заметался из стороны в сторону. Росомаха же бежала за ним мелкой рысцой. Она нигде не остановилась, не прыгнула, спокойно преследовала свою жертву.

Мы прошли вниз по реке километров пять. У зайца сузились прыжки, он стал петлять, прятаться под валежник и уже не раз ложился на снег, чтобы передохнуть, но, видно, шорох лап приближающегося хищника гнал его дальше. Теперь, несомненно, они были на виду друг у друга, но почему-то прожорливая росомаха сдерживала свой хищнический аппетит и продолжала с неумолимым спокойствием итти следом за жертвой.

Еще несколько ниже, на небольшой полянке, следы хищника и зайца переплелись. Налицо было доказательство того, что звери здесь топтались вместе, но и теперь росомаха явно медлила с расправой. Можно было подумать, что у нее появилось чувство жалости к жертве или она была беззубой. Конечно, нет! Мне вспомнился рассказ Улукиткана об этом безмерно жадном хищнике. По словам старика, она предпочитает «потное» мясо окончательно загнанного животного, уже неспособного сопротивляться. Улукиткан видел однажды, как росомаха играла с обессилевшей лисою. Та уже сдалась и без сопротивления ждала своей участи, хищник же пытался поднять ее и прогнать еще немного, но у лисы уже не было сил сдвинуться с места. Охотник убил росомаху прежде, чем она успела перегрызть горло жертвы, а лису поймал живьем.

От поляны следы переплелись и пошли кругами. У зайца прыжки измельчали и потеряли симметричность, да и росомаха перешла на шаги. Теперь ни у жертвы, ни у хищника никакой поспешности. Вот на снегу показалась вмятина, заяц лежал, а вокруг все те же ясные отпечатки крупных лап с острыми когтями.

«Бедный заяц! Как медленно и мучительно подступает к нему смерть», – подумал я и зашагал дальше по следам. Идущий сбоку Кучум вдруг насторожился и натянул поводок. Поблизости никого не было, однако собака упрямо тянула меня вправо. Осторожно пролезли мы по кустарнику, и я увидел на снегу большое кровавое пятно. Там же валялись недоеденные заячьи лапки и клочья шерсти. Но Кучум тянул дальше. «Вероятно, где-то близко спит росомаха после сытного завтрака. Разве отпустить кобеля, пусть-ка теперь она попробует побыть в заячьей шкуре», – мелькнуло в голове, и я отстегнул поводок. Несколько прыжков – и Кучум скрылся из виду. Треснул сучок, взлетели куропатки, вспугнутые кобелем, застучала россыпь. Немного погодя донесся лай, визг и грохот скатывающихся камней. Пока я пробирался сквозь чащу, все стихло.