Мишель Пессель - Путешествия в Мустанг и Бутан

Большой дом жил как бы замкнутой жизнью. Но это не был отмирающий дворец, реликвия, вокруг кипела работа. Единственное, что раздражало, — это излишняя самоуверенность молодого домоправителя, демонстрировавшего мне королевское имение как свою собственность.

Подавая завтрак в домике рядом с дзонгом, где мы расположились, Тенсинг объявил:

— «Желтая штука» потерялась.

Пришлось жевать рис без горчицы. Кукурузные хлопья — вот что надо было купить. Однако, оказалось, их дают только «знатным господам».

И я понял, какая пропасть отделяет мой мир от средневековья.

— Во Франции, — пожаловался я Тенсингу, — можно купить любую еду.

Хотя, честно сказать, что может быть вкуснее спелого персика? А кукурузные хлопья я раньше никогда не любил…

Почти все время в Бумтанге ушло на осмотр монастырей. Вообще со дня прибытия в Бутан я повидал такое количество обителей, молелен и часовен, что потерял им счет; трудно даже представить, сколько их умещается на столь малой территории.

В Италии, да и в остальной Европе деревенские церкви и городские соборы являются главными памятниками искусства, но их нельзя сравнивать с бутанскими монастырями. В любом селении их минимум два, не считая десятка молелен. Каждое здание — свидетельство неиссякаемого таланта крестьянских строителей, каменщиков, художников, резчиков, плотников. Все эти сооружения представляют как бы открытую книгу, по которой можно читать историю развития цивилизации этой затерянной страны.

Я видел повсюду множество строящихся монастырей; мастера покрывали заново краской и позолотой часовни, резали новые скульптуры, чеканили по серебру и меди. Когда я смотрел на их работу, у меня не было ощущения, что я погружаюсь в прошлое, как на Западе, — нет, я заходил в мастерские, где кипела работа.

Путешественники обычно довольствуются указаниями в путеводителях о том, что данная реликвия далекого прошлого является творением безвестных мастеров. В Бутане тоже есть монастыри, построенные в XVI веке и даже раньше. Но их без конца реставрируют, украшают, улучшают, увеличивают. Здесь еще не получила хождения торговля древностями, потому что прошлое самым будничным образом присутствует в настоящем, а сегодняшнее искусство естественным образом продолжает традицию вчерашнего дня.

Во многих странах народное искусство окаменело и свелось к механическому воспроизведению застывших форм. Достаточно взглянуть на витрины сувенирных лавок в Испании, Индии, Мексике или Швейцарии, чтобы понять: все эти уродливые шкатулки, вазы и прочие поделки превратились в мумифицированные репродукции когда-то высокого, благородного искусства.

В Бутане искусство — не столько средство выражения отдельного художника, сколько отражение коллективного духа. Здания и росписи никогда не являются плодом индивидуального творчества, потому что ни архитектору, ни живописцу не приходит в голову создавать что-то «оригинальное». Творчество, стремление к красоте — всеобщая цель, начиная от женщины, которая прядет какой-нибудь фантастический узор, кончая крестьянином, который на гончарном круге делает кувшин для своего дома. Здесь стремятся внести красоту в будничную жизнь точно так же, как мы, на Западе, стараемся окружить себя комфортом.

Счастье и красота — синонимы в Бутане, и чаще всего эти понятия бывают выражены одним словом. В погоне за счастьем у себя мы сплошь и рядом забываем, что красота входит в него непременной составной частью. Мы почему-то зарезервировали производство красоты за немногими специалистами — горсткой прославленных личностей, которых все называют художниками. Но разве в состоянии все Пикассо, вместе взятые, прикрыть уродства, окружающие нас повсеместно? Глазу не на чем остановиться там, где представления об «удобстве» и «функциональности» вытеснили красоту и естественность.

В Бутане я стал лучше понимать потерянную гармонию средневекового города, где художественное мастерство считалось просто ремеслом. Его не прятали за музейными стенами, а занимались им ежедневно.

За три дня в Бумтанге мы обошли с Тенсингом всю долину, все окрестные монастыри. Каждый раз я свидетельствовал свое уважение настоятелю, перекидывался шуточками с молодыми монахами. Те при моем появлении дивились моему виду и трогали себя за нос, дабы удостовериться, что он не такой длинный, как у гостя. Я делал записи, фотографировал и старался узнать как можно больше об истории этих монастырей.

В монастыри, как правило, отдают младших сыновей. Они поступают туда в девять лет, поэтому забавно было видеть, как стены, изображающие суровых святых и страшных демонов, оглашаются звонкими ребячьими голосами и смехом. Дети бегают взапуски среди крашеных колонн в залах для торжественных собраний, носятся по крутым лестницам, виснут на балконах, играют во дворе с собаками и кормят ручных голубей. У всех чисто вымытые довольные мордашки; одеты они в красные развевающиеся на бегу тоги.

В Джакаре надо было решать, продолжать ли путь на восток или возвращаться назад. Семнадцать дней прошло с тех пор, как я покинул Тхимпху; давали себя знать недоедание, плохой сон и усталость долгих переходов.

Тем не менее я был преисполнен решимости идти на восток — в самую неисследованную, самую труднодоступную часть Бутана. Душа стремилась в поход, но холодный рассудок противопоставлял ей резонные доводы.

Смогу ли выдержать три недели, питаясь одним рисом?

Муссон еще не кончился, и дороги размыло.

Описание маршрута наводило уныние: сплошные ущелья и перевалы, холод, дождь, снесенные мосты. Все в один голос твердили, что самое худшее еще впереди…

Я размышлял, сидя при свете керосиновой лампы. Бутанские горы кольцом сомкнулись вокруг меня. На карте значились безымянные цитадели — я узнал об их существовании только здесь от властителя закона и старого ньерчена в Джакаре.

Может, не стоит? Я ведь и так достаточно повидал в сравнении с другими визитерами. Но в моменты депрессии магические названия всплывали в памяти как далекие негасимые маяки.

Нет, надо продолжать. Надо посмотреть все закоулки и пометить на карте кружками места, где зияют белые пятна.

Четыре дня спустя я послал Тенсинга к джакарскому тримпону просить лошадей и носильщиков.

Решение принято. У толстого, вечно улыбающегося ньерчена удалось раздобыть две дюжины яиц (большинство оказались тухлыми). Властитель закона отрядил с нами пятерых носильщиков.

Могучей старой деве лет тридцати пяти предстояло возглавить отряд. В него входила хрупкая пятнадцатилетняя девушка с обезоруживающей улыбкой на хорошеньком личике. Она смущенно теребила пальцами цветастое платье и, похоже, была готова исполнить любую работу, за исключением переноски тяжестей. С нею был постоянно ухмыляющийся жених и еще один паренек, помоложе. Завершал парад мужчина лет тридцати на вид, крепкий холостяк, пришедший из далекого монастыря. Я быстро заметил, что громкогласная начальница с пышными формами внушает ему нескрываемый ужас.