Джон Кракауэр - В разреженном воздухе

Трудно представить сейчас тот почти мистический восторг, с которым совпадение двух событий (коронация и покорение Эвереста) было встречено в Британии. Поднимаясь, наконец, из нужды, досаждавшей им со времен Второй мировой войны, и в то же время находясь перед лицом распада своей великой империи и неизбежного ослабления ее влияния в мире, британцы почти уверились в том, что вступление молодой королевы на престол знаменует собой начало перемен — переход в «новоелизаветинскую эпоху», как любили называть ее газетчики. День коронации 2 июня 1953 года был символическим днем надежды на возрождение, в котором все верноподданные британцы видели выражение своих наивысших чаяний, и — о, чудо из чудес! — именно в этот день из отдаленных мест, с рубежей старой империи, пришла весть о том, что британская команда альпинистов… достигла крыши мира, последнего остававшегося непокоренным из имеющихся на Земле объектов исследований и рискованных предприятий…

В один момент среди британцев всколыхнулся целый оркестр эмоций: гордость, патриотизм, ностальгия о потерянном в прошлой войне и отчаянная храбрость, надежда на возрождение нации… Люди определенного возраста по сей день живо помнят тот миг, когда июньским утром, ожидая коронационной процессии, проходившей по улицам Лондона, они услышали чарующую новость о том, что крыша мира, как говорится, у них в кармане.

Тенцинг стал национальным героем в трех странах сразу: в Индии, в Непале и на Тибете — каждая из них провозгласила его своим героем. Сэр Эдмунд Хиллари, произведенный королевой в рыцари, увидел свой портрет на почтовых марках, в комиксах, в книгах, в кино, на обложках журналов — не прошло и дня, как неотесанный пчеловод из Окленда превратился в одного из самых знаменитых людей на земле.

Хиллари и Тенцинг поднялись на Эверест за месяц до моего зачатия, поэтому я не смог разделить общее чувство гордости и изумления, которое тогда охватило весь мир. Друзья постарше говорят, что по силе воздействия это событие можно сравнить с первой высадкой человека на Луну. Однако десять лет спустя очередное восхождение на Эверест определило траекторию моей жизни.

22 мая 1963 года Том Хорнбейн, тридцатидвухлетний врач из Миссури, и Вилли Ансоулд, тридцатишестилетний профессор теологии из Орегона, достигли вершины Эвереста, освоив новый маршрут — по устрашающему Западному гребню. К тому времени было совершено уже четыре восхождения на Эверест, на его вершине побывало одиннадцать человек, но путь по Западному гребню был значительно тяжелее обоих ранее освоенных маршрутов — как через Южную седловину и Юго-восточный гребень, так и через Северную седловину и Северо-восточный гребень. Восхождение Хорнбейна и Ансоулда было с полным основанием провозглашено одним из величайших подвигов, вошедших в анналы альпинизма. К исходу дня, сделав решительный рывок, два американца взобрались на один из пластов Желтой Ленты — отвесной рыхлой скалы, пользующейся у альпинистов дурной славой. Преодоление этого крутого обрыва потребовало недюжинных усилий и сноровки — никогда еще на такой экстремальной высоте не выполнялся столь технически сложный подъем. Оказавшись на верхушке Желтой Ленты, Хорнбейн и Ансоулд усомнились в том, что они смогут благополучно с нее спуститься. Они решили, что самый надежный способ выбраться оттуда живыми и невредимыми — это, достигнув вершины, спуститься по хорошо отработанному маршруту, пролегающему по Юго-восточному гребню. Это был чрезвычайно дерзкий план, продиктованный поздним временем суток, незнакомой территорией и быстро убывающим запасом кислорода в баллонах.

Хорнбейн и Ансоулд прибыли на вершину в 6:15 вечера, перед самым заходом солнца, и им пришлось провести ночь под открытым небом на высоте более 8530 метров. Это был первый бивуак в истории, разбитый на такой высоте. Ночь стояла холодная, но, к счастью, безветренная. Хотя Ансоулду потом ампутировали отмороженные пальцы ног, оба альпиниста выжили и рассказали историю своего восхождения.

Я был тогда девятилетним мальчишкой и жил в Корваллисе, штат Орегон, там же, где и Ансоулд. Он был близким другом моего отца, и иногда я играл с его старшими детьми — Регоном и Дэви; первый был на год старше меня, второй — на год младше. За несколько месяцев до отъезда Вилли Ансоулда в Непал, я, в компании моего отца, Вилли и Регона, покорил вершину моей первой горы — ничем непривлекательного вулкана высотой 2743 метра в Каскадных горах, куда теперь поднимает кресельный подъемник. Не удивительно, что рассказы об эверестской эпопее 1963 года долго и звонко резонировали в моем детском воображении. И если кумирами моих друзей в то время были Джон Гленн, Сэнди Кауфекс и Джонни Юнитес, то моими героями стали Хорнбейн и Ансоулд.

Втайне я и сам мечтал когда-нибудь подняться на Эверест, и это жгучее желание не оставляло меня более десяти лет. К тому времени, когда мне перевалило за двадцать, альпинизм стал средоточием моего существования, почти полностью исключив из жизни все остальное. Покорение горных вершин было чем-то конкретным, ощутимым, несомненным. Сопряженный с этим занятием риск придавал ему серьезный смысл, которого мучительно недоставало мне в обыденной жизни. Меня приводила в дрожь перспектива до конца дней влачить существование на банальной плоскости бытия. К тому же альпинизм давал чувство локтя. Стать альпинистом значило примкнуть к независимому сообществу отчаянных идеалистов, не слишком приметному и абсолютно не подверженному пагубному влиянию внешнего мира. Культура восхождений характеризовалась напряженным соперничеством и беспримесным «мачизмом», но по большей части эти составляющие связывались со стремлением альпинистов произвести впечатление исключительно друг на друга. Факт покорения вершины любой горы значил намного меньше, чем способ ее покорения: престиж зарабатывался за счет выбора самых суровых маршрутов и преодоления их с минимальной экипировкой и максимальной дерзостью. Наибольшее восхищение вызывали так называемые «вольные одиночки» — мечтатели, которые штурмовали вершины самостоятельно, не имея при себе ни веревки, ни какой-либо другой оснастки.

В те годы я жил одним альпинизмом, существуя на пять-шесть тысяч долларов в год. Плотничал, занимался промышленной ловлей лосося, пока не зарабатывал достаточно денег для оплаты очередного путешествия на Багебу, Титон или в горы Аляски. Но в какой-то момент, когда мне было лет двадцать пять, я оставил свои отроческие мечты о подъеме на Эверест. Тогда у знатоков альпинизма вошло в моду пренебрежительно называть Эверест «грудой шлака» — ему недоставало ни технических сложностей, ни эстетической привлекательности, чтобы считаться достойным объектом для «серьезных» альпинистов, каким я отчаянно стремился стать. Я начал смотреть свысока на самую высокую гору в мире.