Александр Елисеев - Мусульманские паломники

Новые стоны и страшныя ворчи страдальца перервали мои размшыленія; я поборолъ свои колебанія и бросился въ больному… Быстро совлекъ я съ него излишніе, спутывающіе покровы и далъ волю судорожнымъ сгибаніямъ конечностей… Я прикоснулся къ рукѣ умирающаго — она была холодна, какъ ледъ; посинѣлая, сморщенная, въ мелкія складки отлупливающаяся кожа едва обтягивала кости, которыя были видны такъ же хорошо, какъ на скелетѣ; пульса не было слышно, жизнь бѣжала уже отъ «дыханія злого духа», и приближалась роковая развязка…

— Хауэнъ-ааллайна-я-рабба! (Помилуй насъ, Господи), — вопили вокругъ стоявшіе арабы, подымая руки въ небу. А небо было такъ высоко и чисто, и облито такимъ прекраснымъ мерцаніемъ звѣздъ, какъ будто на землѣ не было мученій…

Я влилъ согрѣтой води и вина въ запекшійся ротъ страдальца, что мнѣ едва позволили сдѣлать арабы. Слабый крикъ «А-я-рабба» (о, Боже мой)! — раздался изъ изсохшей груди умирающаго.

Арабы — «народъ молитвы», какъ ихъ справедливо называютъ. Имя божіе у нихъ всегда на устахъ — и въ минуту торжества, и въ минуты страданія, и при послѣднемъ предсмертномъ воздыханіи. Около часу еще я провозился съ умирающимъ, а потомъ онъ заснулъ на вѣки, обернувъ свое лицо въ той сторонѣ, гдѣ находится Кааба. Его полузасохшіе уста еще силились произнести имя пророка, но изъ его груди вырывались одни хриплые звуки; губы шептали еще что-то, и только одно отрывочное — лилляхи — показывало, что страдалецъ шепталъ ту заповѣдь, на которой зиждется Магометовъ законъ… Страшно тяжело мнѣ было въ эти минуты, и я вздохнулъ свободнѣе, когда мученикъ пересталъ дышать. Онъ не долго боролся съ страшною смертью, потому что отъ него оставался одинъ скелетъ, обтянутый пергаментообразною кожею. Возясь съ однимъ, я забылъ о двухъ другихъ; но когда отходилъ я отъ свѣжаго трупа, на который мы набросили его бурнусъ, двое другихъ боролись съ тою же ужасною болѣзнью… Старый Абдъ-Алла стоялъ уже надъ ними и читалъ длинную зурэ изъ корана, гдѣ описывались страданія человѣческія, и гдѣ великій пророкъ обѣщаетъ за то много наградъ правовѣрному, когда онъ перейдетъ въ загробную жизнь. «Страшно мученіе земное, но презрѣнно, — говорилось тамъ, — огонь, кажется, попалаетъ твои внутренности, червь точитъ твое тѣло, и скорпіонъ разитъ твое сердце; но ты борись со смертію, правовѣрный, жди и надѣйся… Исповѣдуй, что Богъ единъ, сынъ мой!..»

Но не до исповѣданія имени Аллаха и пророка было несчастному страдальцу; онъ стоналъ отъ нестерпимой боли и корчился отъ судорогъ; обѣщаніе райскихъ радостей и жаркихъ объятій хорошенькихъ черноокихъ гурій не услаждало «земныхъ, презрѣнныхъ мученій».

Когда я подошелъ въ Абдъ-Аддѣ, онъ пересталъ читать и привѣтствовалъ мой приходъ. Старый шейхъ уже зналъ отъ Юзы, что я принадлежу въ «благородному роду хукама» (врачей), а потому, указывая на больныхъ, сказалъ:

— Ты врачуй тѣло, благородный хакимъ, а я буду врачевать душу. «Аллахъ-ху-акбаръ» (Богъ великъ!) онъ поможетъ намъ. Страшное джино-туси — гнѣвъ великаго пророка; онъ ниспосылаетъ его въ міръ, чтобы наказать его за беззаконія…

Теплое вино, горячіе компрессы, обтираніе и другія посильныя средства, бывшія у васъ подъ руками, сдѣлали свое дѣло. Больнымъ стало немного легче… Они смолкли и, повидимому, спокойно заснули. Тогда-то и началось настоящее врачеваніе души. Десятка полтора арабовъ съ Абдъ-Алдою во главѣ затянули такую длинную молитву, что, казалось, ей не будетъ и конца. По временамъ чтеніе за распѣвъ прерывалось громогласнымъ исповѣданіемъ вѣры: — Ляль-иль-лаха-иль-Аллахъ, ву-Махометъ-расуль-Аллахъ (нѣтъ Бога, кромѣ Бога, и Магометъ пророкъ его!) которое повторяется десятки разъ на день мусульманами и способно разстроить самые крѣпкіе нервы. Несмотря за всѣ мои просьбы, врачеватели души не замолкали и за мое заявленіе, что подобное средство можетъ повредить больнымъ, мнѣ отвѣчали единогласно:

— Мафишь, фаида, минъ-шанъ-эль-мухтъ-аббаттенна (смерти не избѣжишь!)

Уже совсѣмъ стемнѣло, когда окончилось врачеваніе души. Ночь чудная, звѣздная, какія бываютъ только въ пустынѣ, царила вокругъ… Я еще разъ влилъ немного теплаго вина въ ротъ своихъ паціентовъ и обложилъ ихъ конечности тряпками, согрѣтыми у костра, который приказалъ поддерживать всю ночь. Затѣмъ я могъ вздохнуть свободнѣе, какъ человѣкъ, исполнившій свой долгъ. Мои, Ахмедъ и Рашидъ, тоже развели небольшой костеръ невдалекѣ отъ нашего шатра и самымъ невиннѣйшимъ образомъ варили похлебку и чай, какъ будто до нихъ ничего и не касалось, не вѣдая и не догадываясь, что около насъ рѣетъ невидимая ужасная смерть, которой дыханіе, быть можетъ, мы уже вдохнули въ себя. Прилегъ было у костра и я, чтобы отдохнуть отъ треволненій, какъ къ нашему огоньку подошелъ Абдъ-Алла и привѣтствовалъ васъ пожеланіемъ спокойной ночи — лейльвумъ!

Мы пригласили почтеннаго старца присѣсть и раздѣлить нашъ скудный ужинъ. Абдъ-Алла отвѣчалъ самыми изысканными арабскими выраженіями и сталъ размѣщаться за подложенномъ для него кускѣ войлока. Мы и не замѣтили, что съ нимъ пришелъ и другой гость въ вашему костру. То былъ высокій мужчина съ красивымъ, немного загорѣвшимъ лицомъ не арабскаго типа, небольшими подстриженными усами и бородою, и въ костюмѣ, отличавшемъ его сразу среди другихъ богомольцевъ. Мы изъ вѣжливости пригласили и этого незнакомца къ своему огоньку, на что онъ тотчасъ согласился. Нѣсколько минутъ мы сидѣли молча, не зная о чемъ говорить. Лицо Абдъ-Аллы, озаренное багровымъ пламенемъ костра, было торжественно-спокойно; поджавъ ноги подъ себя, онъ сидѣлъ, уставивъ глаза свои въ огонь, и перебиралъ четками, когда какъ его спутникъ долго осматривалъ меня своими черными, живыми глазами, которые какъ будто говорили что-то, но не могли остановиться на одной точкѣ. Я нарочно старался не смотрѣть на любопытнаго незнакомца, какъ вдругъ онъ произнесъ довольно чисто по-русски.

— Вѣдь вы, кажется, русскій? Не правда ли?

Я встрепенулся и вздрогнулъ невольно при звукахъ родного языка. Громъ среди яснаго неба меня не могъ бы поразить сильнѣе, чѣмъ русская рѣчь, которую я услышалъ въ дикой пустынѣ недалеко отъ Чермнаго моря, на границахъ Собственной Аравіи. Первую минуту я не могъ придти въ себя и только внимательно уставилъ оба свои глава въ эту красивую физіономію. Она, правда, была не похожа за арабскую, но и русскаго, даже европейскаго, ничего не было въ ней.

— Да, — машинально отвѣчалъ я, не сводя глазъ съ таинственнаго незнакомца, слегка улыбнувшагося при этомъ отвѣтѣ.

— Вы, кажется, удивляетесь, что я говорю по-русски, — продолжалъ онъ — правда, я не русскій, но я живу въ Россіи; мое семейство и теперь тамъ. Я русскій татаринъ, купецъ изъ Ташкента — Букчіевъ, — прибавилъ онъ, видя мое возрастающее смущеніе; я былъ въ Меккѣ, а теперь пробираюсь въ Каиръ, а оттуда черезъ Стамбулъ въ Россію.