Сергей Марков - Юконский ворон

— Еще не знаю.

— Жаль, что Михаил Николаевич скончался, — вздохнул священник, — он бы вам помог в этом деле. К Булгарину, пожалуй, не ходите. Полевой вот тоже недавно умер, потеря большая. А ведь он такие дела понимал хорошо — Мекензиево путешествие по Америке перевел… Правда, «Московский телеграф» его запрещен, как запрещены и иные издания. Я, Лаврентий Алексеевич, слежу за журналами. Только трудно стало — многие закрывают, и подписные деньги пропадают. Ром у вас какой добрый. Ямайский, поди?

— Нет, гавайский, — ответил Загоскин, подливая попику рому в чай и невольно улыбаясь, вспоминая свою встречу с отцом Яковом в Ново-Архангельске.

— Может ли священнослужитель в Российской империи иметь телескоп? — вдруг спросил попик, вытирая вспотевший лоб прямо рукавом рясы. — На сей вопрос мне никто ответить не может. «Астрономия» Литтрова, после того как я ее прочел, ввергла меня в мечтание, и я решил накопить денег на телескоп. Только меня снедает мысль; не будет ли преследования от начальства?

Теперь о вашей повести… Может, мне, как священнику, и не следует давать вам подобные советы, но в столице вы должны обратиться к самому пламенному нашему публицисту — вы знаете, о ком я говорю. Крайние его убеждения и независимость не позволят ему оттолкнуть ваших исканий. И если он напечатает в своем журнале ваше сочинение — вы победили.

Перед тем как расстаться с хозяином, попик внезапно замолчал и поник головой.

— Все мы смертны, — сказал он. — Это истина, которую одолеть невозможно. О смерти одного лица я и дерзаю вам сообщить. Дерзаю потому, что это известие особо тягостно будет для вас. Почему я к вам пришел?

Я вспомнил, как года три назад меня вызвали к умирающей в одну из усадеб нашего уезда. Я исповедал и приобщил святых тайн ту, которую вы любили в молодости. И на смертном одре она сказала мне о своей любви к вам, призналась, что любила и любит до смертного часа.

Помню, была метель, яблони мерзлые стучали ветвями в окно. Возле кровати больной стояло блюдо с антоновскими яблоками, — она утоляла ими жажду…

Помолчав, он продолжал:

— Я знаю точно, что речь шла именно о вас, ваше имя повторяла она в бреду. И во имя того, чтобы вы знали, что на свете было сердце, которое жило одной лишь любовью к вам, я нарушил тайну исповеди. И пусть то, что вы узнали от меня, послужит вам утешением в нелегкой вашей жизни, которую вы избрали. Язычник, но твердый душою человек дал вам совет не меняться в лице, и я, священник, повторяю слова дикаря; простите мою смелость и позвольте мне покинуть вас в твердом убеждении, что вас не оставит и на этот раз ваше мужество.

Попик тихо поклонился Загоскину и вышел из комнаты.

В ночной тишине было слышно, как он спускался по темной лестнице, ощупывая руками скрипучие перила и старчески кашляя. И Загоскин вновь остался один в тесных стенах. Языки свечей то выгибались, то делались неподвижными и яркими. Но теперь он почему-то не мог смотреть на эти малые частицы огня.

Он привык к кострам, разложенным на сугробах, таким огромным, что их пламя, казалось, доставало до небосвода и сливалось с северным сиянием. И его вдруг потянуло снова туда — в снежные пустыни, в дикие леса, на просторы, озаренные дыханием вулканов. Огонь всегда казался Загоскину олицетворением жизни. Рассказ отца Корнилия, тишина человеческих нор, скудные огни свечей, слабый звон часов и сознание одиночества — все это заставило Загоскина пробыть некоторое время в каком-то оцепенении. Очнувшись, он подошел к канделябрам и потушил все свечи, кроме одной — самой короткой и оплывшей. Огонек с голубой сердцевиной долго реял в темной глубине комнаты. Наконец погас и он, как бы слившись с зимней синевой, которой были пронизаны окна перед рассветом. Загоскин заснул, откинувшись на спинку жесткого дивана. Он не слышал, как началась жизнь в нумерах «Бразилия», как зазвенели печные вьюшки, захлопали двери, хрипло застонал орган и маркер со стуком выставил на бильярд пирамиду шаров. В эти дни Загоскин, мучаясь и сомневаясь, дописывал последние страницы своей повести.

Однажды в середине дня раздался сильный стук в дверь.

— Войдите! — сказал Загоскин, переворачивая лист рукописи. Он поднял глаза на вошедшего и невольно прикрыл ладонью листы. Перед ним стоял огромный и, видимо, страдающий одышкой седой капитан-исправник в покрытой инеем шинели. Большие и бесцветные глаза его медленно обводили комнату, не задерживаясь ни на чем. Хозяин и гость молчали, слышно было только, как тяжело дышит полицейская грудь, перетянутая белым портупейным ремнем, увешанная большими, мгновенно запотевшими в тепле комнаты медалями. Гость запустил пальцы в седые бакенбарды, вытащил из них тающие сосульки, отыскал глазами стул и уселся без приглашения посредине нумера, поставив саблю между колен.

— Смотрите на меня и небось думаете, молодой человек, зачем я к вам мог пожаловать? — просипел гость, глядя куда-то вдаль. — Сочинительством изволите заниматься? Удивления достойно, почему господа сочинители так опасаются чинов полиции… Вот вы даже не изволите отвечать на мои последние слова, настолько в вас сильно заблуждение, явственна неприязнь к полицейскому мундиру. Но взять, к примеру, меня… Я сам не чужд наукам. Много лет подряд писал сочинение о зачатке тюремно-полицейских понятий у древних славян и с этой целью предпринимал даже изыскания в курганах вверенного мне уезда. За весь этот труд ласкаюсь надеждой удостоиться Демидовской премии.

— Вряд ли я могу чем-либо быть полезным вам, — промолвил Загоскин, внутренне дивясь тому, что он слышит.

Капитан-исправник между тем вынул красный платок и заботливо вытер запотевшие ножны сабли.

— Чувствительное сердце мое и пытливый дух иногда угнетены бывают обязанностями службы, — вздохнул капитан-исправник. — Но в России все служат, все приносят посильную дань отечеству. И я смиряюсь и склоняю голову перед мудростью провидения. Тружусь подобно муравью. А как вы думаете, молодой господин, муравьи, пчелы и иные насекомые, всем образом жизни показывающие свои привычки к порядку, не имеют ли они склонности к высшему устройству своего общества? Может быть, у муравьев тоже есть полиция? Голова кружится, когда думаешь о таких предметах. — Капитан-исправник даже прикрыл глаза.

— В муравейниках вы тоже изыскания делали?

— Пробовал, но по причине тучности своей и слабости зрения оставил занятие сие… Теперь перейду к сути дела. Для лица образованного не секрет, что в обществе человеческом сильно развиты лень, беспечность, праздное мечтание. От всего этого русский человек, натурально, идет в кабак или берется за кистень. Разбойниками вся губерния кишит; мордва и татары выказывают неповиновение начальству. Убийства, кражи крупных домашних животных, поджоги и иные насилия процветают повсеместно… Кроткие меры не помогают, круто возьмешь — еще хуже озлобишь. Полиция сельская не на должной высоте находится. И я, прочтя однажды статейку в «Северной пчеле» и из нее убедившись в наличии диких индиан, состоящих под покровительством нашего обожаемого монарха, решил подать господину министру внутренних дел записку… — Капитан-исправник вновь вытащил платок, вытер им усы и бакенбарды. — Разве мордву здешнюю или татар-конокрадов можно чем-либо прошибить? Все средства, имеющиеся под рукой, испробованы, но, кажется, ничего не помогает. Я хотел бы, чтобы моему скромному голосу вняли. Чего я добиваюсь? Наловить бы где-нибудь в странах, откуда вы прибыли, сотни две индиан пострашнее видом и приучить их к несению полицейской и караульной службы. Вы представить себе не можете, как они могут устрашить всех тех, кто не повинуется начальству! К примеру — бунтует мордва, и вдруг на мятежное селение устремляется отряд индиан, руководимый опытным полицейским чиновником. Перья, копья, дикие крики! Согласитесь, такого нежданного зрелища никто не выдержит, все падут на колени. А там — пори сколько хочешь! Дикарей, я полагаю, надлежало бы держать в подобающем делу секрете, учредить для них особое закрытое депо, а к месту возможных происшествий индиан доставлять на пожарных лошадях. Вот только в одном я сомневаюсь, — понизил голос капитан-исправник, — не людоеды ли индиане? А то могут возникнуть различные неудобства.