Сергей Марков - Юконский ворон

Загоскин пытался поставить какого-то другого человека на свое место, взглянуть его глазами на свою судьбу. Что бы делал этот человек в его положении? Как страшно было бы ему узнать о смерти Ке-ли-лын!

Привыкший стыдиться даже перед самим собой многих своих чувств, Загоскин часто мысленно подменял себя вымышленным лицом и старался переложить на него всю тяжесть жизни. Так бывало с ним в самые трудные мгновения.

«Вот она, способность не меняться в лице!» — подумал он.

— Таисья Ивановна, а про Кузьму что же ты мне не говоришь?

— И до него очередь дойдет, — ответила старуха. — Подумай-ка лучше — твоему Владимиру Лаврентьевичу третий годок идет. — Ее широкое лицо осветилось улыбкой. — Глаза, поди, у него светлые, а волос темный. Что поделать? Мать, бедную, не вернешь, а тут — живая жизнь растет. Может быть, ты когда с сыном-то и свидишься… Да только вряд ли, — вздохнула она. — Знаешь, год от году слух все больше и больше проходит, что начальство отступаться от Российской Америки хочет. Не знаю, верить этому али нет. Ропот в людях идет насчет форта Росс: как узнали, что мы там свое золото немцу продали, так русские люди и огорчились. Все промышленные, не таясь, о Россе жалеют. Сколько уже за ропот этот Калистрат на Кекур сволок. А всех туда не перетаскаешь… Как покидала я Аляску, так что-то у меня сердце все ныло… Перед тем как собраться, пошла я к Эчком-горе, взяла щепоть земли да сшила ладанку. Поглядела на гору в последний раз с корабля и заплакала… Мужнюю могилу нелегко покинуть. А сколько там русских могил? Не сочтешь! Сколь русских родилось… А начальству что?.. Да, забыла совсем. Расскажу, как бедный сержант Левонтий едва жизни не лишился и сейчас у лекаря Флита живет на призрении. Плечо разворотило, руку сломало, да не знаю, остались ли ребра целы. Душевный человек сержант, мы его не сразу с тобой поняли. Помнишь, как он под окошком тебя караулил?

— Помню. — Загоскин невольно улыбнулся, вспомнив сержанта, его нос чижиком, лучики морщинок около глаз. — Что же с ним такое случилось?

— Из-за отца Ювеналия изувечился. Вот тебе крест. Ювеналий, жеребец долгогривый, погиб не своею смертью бог знает когда, а сержант за него отдулся… С тех пор как Ново-Архангельск стоит, я такого дела еще не видывала. Отец Яков главным заводилой был. Под самым Кекуром на плацу устроили представление во имя святого мученика Ювеналия. Одного байдарщика, росту высочайшего, обрядили Ювеналием, крест животворящий в руки дали, и он по плацу ходит, проповедует слово божие. А кругом его — страшенные индиане, каких во всей Аляске, наверно, и не было никогда. Впереди их Калистрат, в перья обряжен, глазами ворочает, рычит, как зверь. И так, нечистая сила, страшен, а тут он еще страхолюдней был. Я его потом долго во сне видела.

Ну вот, отец Ювеналий все что-то индианам объясняет; они в ответ рычат, пляшут, а команду им подает с Кекура господин Рахижан. Индиане, конечно, никакие не дикари, а служилые да промышленные, только ряженые все, словно на святках. Ювеналий стал на колени и творит молитву. Дикари его копьями ширяют, за бороду дергают, а он кротость показывает. Тогда вдруг Калистрат в образе главного убивца подбегает к Ювеналию и предает его окончательной смерти. А в это время раздается ужасный гром, все дикари падают наземь, и происходит небесное знамение. Чтобы гром изобразить, сержанту Левонтию приказали пушки двойным зарядом набить. Сержант начальство упреждал, что орудия старые, но его не послушали. Ну, единорог медный, который еще Барановым поставлен, с лафета сорвало, а наш Левонтий, бедный, — как сноп на землю! По мне такое представление — посмеяние святой веры… Говорят, что преосвященный про эти затеи узнал, когда в крепость вернулся, и сильно гневался, посохом даже грозил Рахижану. А Калистратка как именинник ходил и морду долго не мог отмыть — так она у него расписана была. И смех и грех. Лукин в ту пору в крепости был; он на плацу откровенно сказал, что отец Яков не дело, а срамное игрище затеял. Не знаешь — плакать или смеяться… Ну, чертежный Рахижан — тот хоть из персиян, ему над верой нашей надругаться положено, а почему отец Яков за это взялся? Не иначе как из гордости…

Таисья Ивановна помолчала, пристально взглянула на Загоскина и улыбнулась.

— Ну, вот теперь ты и про представление знаешь… Не все подряд про печаль говорить… А тревога какая была, когда в крепости дознались, что ты во второй раз в дальний поход ушел, не спросясь ни у кого… Сержант сказывал, что правитель сгоряча погоню хотел за тобой снарядить. Да куда там! Кто бы согласился в такую даль на зиму идти… Кузьму, бедного, потом сколько раз на Кекур таскали, но он на тебя ни слова не сказал. Сержант говорил, — он через Калистрата знает, — что Кузьму все насчет золота допытывали. Но я тебя знаю — тебе никакого золота не надобно, такой уж ты бессребреный человек. Вот что я вспомнила! Узнать хорошо бы, когда Кузьму да Демьяна Бессребреников поминают…

— Сейчас я тебе скажу все очень точно, — сказал Загоскин и выдвинул ящик стола, где хранились его бумаги. — Ты не пугай только меня, Таисья Ивановна. Скажи прямо — случилось что-нибудь с Кузьмой? Зачем ты поминать его хочешь?

— Нет, батюшка, плохого ничего не случилось…

Загоскин отыскал в бумагах знакомую книжечку в малиновом переплете и начал ее перелистывать.

— Козьма и Дамиан, Таисья Ивановна, дважды в году именинники — первого ноября и первого июля… Как хочешь, так и считай. В ноябре — день Козьмы и Дамиана Бессребреников, а в июле просто Козьмы и Дамиана. Как же так получается?

— Уж не нам это судить. Так от святых отцов установлено. Жив, жив твой Кузьма, праведный индианин.

Нешто это святцы у тебя? Тогда погляди, когда празднуют Левонтия да Владимира, а свой-то день, поди, и сам помнишь.

— День мой — в августе, да только я его много лет не праздновал, а надо бы… Гляди-ка, Таисья Ивановна, как именины-то собрались — в одном июле и Кузьма, и Леонтий, и Владимир.

— Вот как хорошо-то… Мы с тобой сразу всех и вспомянем. Хорошо это, когда у человека свой праздник заведен для радости.

— А раньше всего мы твой день встретим, Таисья Ивановна: восьмое октября не за горами… И весело встретим, не все нам печалиться.

— Что о старом помнить! Жить надо, Лаврентий Алексеич. Мне — конец свой скорить, а тебе — жить да жить. Подумай только — тебе и сорока лет нет еще, а на седой висок свой ты не гляди. Живи и не гнись, как и раньше не гнулся. Только вот ты с индианкой сплоховал. Надо было тебе ее в крепость везти да ко мне определить, вроде как для услужения Ну, и жили бы невенчанные, если она креститься не желала. И как еще жить-то можно было! Ну, да что поделаешь…

— Судьба, Таисья Ивановна, — ответил тихо Загоскин и показал на юконского ворона.