Вячеслав Веселов - Дом и дорога

Из тяжелого графина зеленого стекла хозяин налил мне розоватой браги.

— Как, Митрий? Глотнешь зелья? Капельку ради праздника, а? Не будешь? Ну, добро, добро... Завтракай. А я причащусь.

Шерстяные носки, которые связала мне хозяйка, приятно покалывали кожу. И вдруг сердце мое упало. Этот свет, тепло, свежая скатерть, томительный хлебный дух, крепкий аромат свежезаваренного чая и даже солнце из окон — все это было как упрек. Я вспомнил пропитанные сыростью кельи, полутемные переходы, стены в подтеках, тяжелые сводчатые потолки. Мысли мои мешались. Я то вспоминал старые свои обиды, то старался справиться с охватившим меня беспокойством. Я испытывал стыд, словно за мое тепло и уют сейчас расплачивались другие. Ясно, точно наяву, я увидел, как, поеживаясь от холода, ребята входят в дымную трапезную. Увидел их всех — и Тимку, и молчаливых ленинградских мальчишек...

— Бери, Митя. Накладывай себе. Что же ты не ешь, сынок?

Кусок не лез мне в горло. Я сидел, опустив глаза, глотая слезы и чувствуя вину перед всем миром.

— Я пойду.

И как в первый день, старики не стали меня ни о чем спрашивать. И отговаривать не стали. Просто сидели и смотрели, как я одеваюсь.

— Коли так, час добрый, — сказал Дмитрий Макарыч.

Хозяйка собрала мне узелок.

— Снесешь гостинцев ребятам. — Она стояла, сложив руки поверх фартука. — Ступай, Митя. Храни тебя господь, сынок. Не забывай нас.

Я быстро добрался до монастыря: на полдороге меня подобрал мужик с лошадью.

— По первопутку-то весело санки бегут, — сказал он. — Выцыганил кобылку у председателя ради праздничка. Да ведь когда еще к родне сбегать.

Монастырский двор был покрыт чистым, с редкими следами снегом, а посреди двора стоял Тимка, точно ждал меня. Да нет, никого он не ждал, бежал куда-то и остановился передохнуть, стоял неподвижно и только пар отлетал у него ото рта. Слабый такой парок.

— Тимка, — позвал я.

Он растерянно огляделся, вспыхнул, узнав, меня, и побежал.

Неловкие, короткие были у него шажки, а следы — совсем крошечные. Он прижался ко мне, как-то сразу обмякнув.

— Ми-и-итя! Пришел... Вернулся... Митя!

Он был маленький и худой, и дыхание у него было теплое, детское...

Рассказчик долго сидел не шевелясь, потом резко поднялся и подошел к застекленной двери.

— Кажется, светает, — сказал он.

За стеклом серело холодное утро и тонко пел ветер. Объявили посадку.

— Что же с Тимкой сталось?

— Что? — Он повернулся ко мне, взгляд у него был рассеянный. — Тимка? Ах, вот вы о чем! — Он медленно приходил в себя, возвращаясь из каких-то немыслимых далей. — С Тимкой все в порядке. Живет, работает, написал учебник для вузов, женился, развелся...

В его голосе я уловил нечто похожее на глухое раздражение: мол, это уже не очень интересно, да и не о том вы...

Он улетал первым. Мы простились. Через застекленную дверь я видел, как он идет на посадку, чуть горбясь на ходу и придерживая от ветра шляпу.

1984

Прежде чем свернуть в переулок, веснушчатый мальчишка с заплаканным и злым лицом оглянулся и долго смотрел на окна спортивного зала. Он стоял, глядя исподлобья, чуть помаргивая и в бессильной ярости закусив губу, — маленький, в сбитой на затылок шапке и расстегнутом пальто.

В переулке сырой ветер раскачивал лампочки под жестяными колпаками. Они легонько позванивали, отбрасывая на стены домов слабые отсветы. Капало с крыши. На месте осевших каменных плит стояли черные квадратные лужи.

Покинув зал, где еще звенели клинки и гулкие своды оглашались криками, семиклассник Капустин брел по заваленному мокрым снегом городу и беззвучно плакал от обиды, усталости и боли. Слезы текли по его щекам, гудели натруженные ноги, ныло плечо. Он шел, нахохлившись, держа в руках чемоданчик, в котором лежали фехтовальные туфли и выцветший тренировочный костюм.

«Веки у меня уже красные, — думал Капустин, — а лицо опухло от слез. — Он вытер глаза ладонью. — Пойду пешком. Пока доберусь до дома, все пройдет».

— Что же это я? — вслух сказал Капустин. — Разве так можно? Как ребенок.

Он старался теперь думать совершенно спокойно, боль мало-помалу утихала, и мысли его опять вернулись к тому дню, когда он решил подарить Лене эту янтарную рыбку.

День рождения — тут пришлось поломать голову. Капустин не знал, что следует дарить девчонкам. Не доводилось. Вот с приятелями, с теми было проще. Вадьке Сластихину, например, он купил большую книгу про древних птиц и летающих ящеров. Но тут он ничего не мог придумать. Однажды, уже отчаявшись, Капустин зашел в ювелирный магазин и увидел под стеклом среди подвесок, запонок и бус янтарную рыбку. Она лежала в коробке на черном картоне — комочек золотистой смолы, хранящий в дымчато-прозрачной глубине солнечное тепло и аромат сосен. Наклонившись над витриной, он вспомнил новогодний вечер в школе и песню, какую пела она тогда. Нельзя сказать, чтобы Капустину нравилось, когда люди пели под рояль, скорее наоборот, но в той песне было что-то неведомое ему, рождавшее в душе непонятную печаль и что-то еще, названия чему он не мог придумать. В полутемном зале пахло хвоей, а на маленькой сцене была она в каком-то чудесном наряде. Слабый голос летел в зал, звуки рояля таяли в тишине, а кругом стоял смолистый запах хвои.

Слов нет, песня показалась ему странной. В ней шла речь про одного малютку, по всей видимости, сироту, который рвал на берегу цветы и неожиданно увидел рыбку. Он жалобно просил рыбку выйти на лужок и поиграть с ним, за что обещал отдать ей все свои игрушки.

За роялем сидела все та же Серафима Львовна. Седая прядь упала ей на глаза, на кончике мясистого носа дрожали очки. Капустин любил в тот миг и Серафиму Львовну, и ребят, притихших в зале, и елку с потушенными огнями, и свежий запах леса, какой шел от нее. Он жалел и любил малютку, которому не с кем было поиграть.

В день рождения Лены Капустин не мог ее найти в школе: с утра они всем классом уехали с учительницей за город. Вечером, собираясь на тренировку, он захватил рыбку с собой.

Лена пришла, как обычно, перед самым началом. Он смотрел на нее из глубины зала, через открытую дверь. По лестнице несли столы для пинг-понга, и он не видел из-за них лица Лены, но узнал ее по голубой аэрофлотовской сумке и ногам в тонких чулках и остроносых туфлях без каблуков.

Через четверть часа она вошла в зал, помахивая перчаткой. На ней была белая шерстяная рубашка, короткие черные брюки и белые носки-гольф. Темные волосы, стянутые на затылке, блестели. Лена улыбнулась ему и подала руку.

— Вот, — сказал он, проглотив слюну. Голос его дрогнул. — Вот, рыбка...

Он искал слова. Но тут на них налетели рапиристы.