Дж. Троост - Брачные игры каннибалов

Сейчас же прекратите это безумие, хотелось крикнуть мне. Поверьте, это для вашего же блага! Но я придержал язык и про себя помолился, чтобы эти семена не пустили ростки.

Наша поездка на Бутарирари должна была продлиться неделю, но, как мы и боялись, затянулась на неопределенный срок. По единственному на острове радиоприемнику объявили, что «Эйр Кирибати» прекратила еженедельные рейсы между Таравой и Бутарирари. Никто не знал, когда авиасообщение возобновится, а самое главное, почему рейс отменили. На Кирибати иногда проходят месяцы, прежде чем самолет возвращается. И вот мы стали ждать, медленно впадая в уныние.

Быть забытым на острове – в этом нет ничего романтичного. Ты просто торчишь там, потому что у тебя нет выбора. Тут-то и всплывает вся твоя западная нетерпеливость – то, от чего, как нам казалось, мы давно избавились. Нас вдруг начала глубоко раздражать некомпетентность третьего мира. Мы жаловались на безразличие и некомпетентность: две основные черты всех правительственных служащих. Сильвия волновалась о сроках и потерянном рабочем времени, я. я не волновался. Тем не менее мы дулись, как обиженные дети, и отказывались выходить из гостиницы, целыми днями читая книжки.

Шли дни, и остров начал казаться неподвижным и застывшим во времени. Здесь ничего никогда не менялось, кроме нашего восприятия, в котором Бутарирари с его ленью и апатией перестал быть идиллическим раем наших снов. Улыбки и взгляды местных больше не казались очаровательными и приветливыми. Мы знали, что наше присутствие вызывает любопытство, и начали чувствовать себя цирковыми уродцами, брошенными в толпу для ее развлечения. Когда мы сидели на крыльце гостиницы с книжками, вокруг нас собирались десятки людей и просто смотрели, как мы читаем. Наши улыбки застыли, как у пластиковых масок. Мы не замечали красот острова. Деревья словно смеялись над нами, глядя свысока, океан стал барьером, отделяющим нас от обычной жизни. Мы временно утратили фатализм и способность смеяться над абсурдным.

Наконец через пять дней, самолет прилетел. Он возник из туч в день, когда ураганные ветра клонили к земле кокосовые пальмы, росшие по обеим сторонам так называемой взлетной полосы (очень громко сказано), а дожди обрушились на землю с яростью автоматной очереди. Сотрудник «Эйр Кирибати», которого за день до этого мы видели валяющимся посреди дороги (он явно недооценил, а может, наоборот, точно рассчитал количество тодди, необходимое для входа в состояние полной невменяемости), проводил предпосадочное взвешивание с тупой жадностью, пуская на борт весь лишний багаж и прикарманивая штрафы, которыми вечером, несомненно, предстояло оплатить очередную порцию самогона. Единственная женщина-пилот на Кирибати (хорошо это или плохо, я так и не понял) подвела черту, услышав, как самолет задребезжал, когда на борт погрузили мотоцикл. Когда двери наконец закрылись, воздух наполнился ароматами горячих тел, спелых бананов и сырой рыбы. Вскоре трещины и дырки в корпусе самолета впустили прохладный, освежающий ветерок. Это был худший полет в моей жизни, и я знаю лишь одну причину, почему не поддался панике и тошноте. Мы летели домой.

В которой Автор вспоминает битву на Тараве, ныне забытую в Америке, потому что Америка – Страна Настоящего, а иногда и Будущего, но ни в коем случае не Прошлого. Она не любит предаваться размышлениям о погибших солдатах, что на Тараве просто немыслимо.

Мне часто приходится слышать, что американцы не знают своей истории. Спросите у любого студента колледжа, кто такой Джимми Картер, и вы, скорее всего, услышите, что это генерал Гражданской войны, случившейся в 1492 году, когда американцы сбросили чай в Тонкинский залив. Это послужило началом Первой мировой войны, закончившейся вторжением в Гренаду и изобретением хлопкового пресса. Вообще-то, такой ответ меня даже бы впечатлил, потому что, скорее всего, рядовой студент колледжа сказал бы просто: да какая разница?

В любом другом уголке планеты люди гораздо лучше знают американскую историю. К примеру, знают, в каком году ЦРУ свергло американское правительство. Однако в США на историю обычно как-то не обращают внимания. Она забыта и похоронена в учебниках столь скучных, будто их писали эксперты по политкорректности, чьей единственной задачей было никого не обидеть. История искоренена не только в учебниках. Люди жили на североамериканском континенте еще десять тысяч лет назад, а европейцы бродили по нему с пятнадцатого века. Вместе с тем, за исключением разве что Бостона – второго такого места даже вспомнить не могу, – попробуйте-ка найти в Америке хоть одно здание старше ста лет. В Европе в каждом городе обязательно есть мемориал в честь местных жителей, погибших в Первой или Второй мировой войне. В Америке в каждом городе есть «Уол-март». Лишь на Великих равнинах можно обнаружить говорящие «останки» жизней прожитых и потерянных: брошенные дома, скрипящие забытыми историями, – и единственная причина, почему их до сих пор не снесли, кроется в том, что местный пейзаж столь сер и гол, что никто не хочет там строиться. Не хочу обидеть хороших людей из Северной Дакоты, но мне трудно понять, почему они все оттуда еще не уехали.

Даже места исторических событий, к примеру битв времен Гражданской войны, чей исход изменил течение истории, в Америке прибрали, позолотили и покрыли лаком, и в результате приехавшие туда не видят ничего. Взять Манассас: в Манассасе я увидел свежескошенное поле, очаровательный деревенский домик, живописную каменную стену – одним словом, прекрасное место для пикника. Чего я не увидел, так это последствий битвы, унесшей жизни тысяч людей. Там было слишком чистенько.

Со всем этим сильно контрастирует Тарава, не блистающая чистотой. Обычно меня это напрягало. Нет зрелища более унылого, чем плавающая в изумрудной лагуне полоса никому не нужного мусора – машины, покрышки, пивные банки, нефтяные бочки и так далее. Однако обломки западного мира девать было некуда. На континенте о существовании сломанной машины очень скоро забывают, так как ее увозят туда, где ее больше никто никогда не увидит. На Тараве не исчезает ничего. Если природа неспособна что-то разрушить, это остается на острове навсегда, обычно там, где его и бросили. Так что артефакты битвы на Тараве, одного из самых кровавых сражений времен Второй мировой войны, и поныне там.

Японский адмирал, ответственный за оборону Таравы, однажды сказал, что уйти с острова его войска заставит лишь миллион солдат и тысяча лет боев. Второй морской дивизии на это понадобилось три дня. Битва на Тараве состоялась на острове Бетио, площадь которого меньше одной квадратной мили. 21 ноября 1943 года морские пехотинцы приблизились к Бетио в свете утреннего солнца. Они неверно рассчитали время прилива, и их суда не смогли перейти риф, поэтому последние пятьсот ярдов пришлось пройти вброд, под палящим солнцем. В результате этого во время первой волны сражения полегло семьдесят процентов солдат. На Бетио в то время находились 4300 японских военнослужащих и несколько сотен корейских рабочих. За три дня были убиты все, за исключением семнадцати человек – те получили серьезные ранения и не нашли в себе сил покончить с собой. Морские пехотинцы лишились 1113 человек. На Тараве до сих пор находят трупы, когда роют новые колодцы. Есть и невзорвавшиеся бомбы. Их находят постоянно. Тогда из порта привозят грузовые контейнеры и обкладывают ими бомбу, чтобы взрывная волна пошла вверх. И – бум!