Георгий Ушаков - Остров метелей

Тундра ожила. Часто встречаются полярные совы, иногда под ногами, раздается мышиный писк, но моих спутников больше всего привлекают песцы. Они еще не ^вылиняли, и старая шерсть клочьями висит на боках. Сейчас после непогоды они отсыпаются на пригретых солнцем бугорках. Иногда нам удается к ним приблизиться. Но, как видно, слух у них отличный: стоит подойти на расстояние 20–30 метров — и зверь просыпается, некоторое время скорее с недоумением, чем с испугом, смотрит на невиданных пришельцев, потом, словно подхваченный ветром, мчится десяток — другой метров и снова останавливается посмотреть на диковинных зверей, и так пока не скроется из вида. Иные спугнутые зверьки несутся как будто с твердым намерением скрыться совсем. Но стоит свистнуть — они останавливаются как вкопанные и с любопытством смотрят на нас, а потом, часто-часто останавливаясь и продолжая наблюдать, начинают описывать около нас круги.

Мы пытаемся охотиться на сов, но эти на вид неподвижные как изваяния птицы настолько осторожны, что не подпускают к себе даже на выстрел.

К 6 часам вечера мы подходим к горам. Палатку разбиваем под живописным камнем, поднявшимся со дна пади на высоту двух саженей.

На ужин банка мясных консервов на всех и по две галеты на человека.

22 сентября 1926 года. Снова туман, сменяющийся мелким дождем. Таян и Скурихин проснулись первыми и вскипятили чай. Я встаю без торбасов, в одних чижах, последним пью чай. К чаю, как и вчера на ужин, бутерброд из двух галет и тонкого слоя консервированного мяса.

Поев, мы, как всегда, выкуриваем трубку. Кивъяна вышел из палатки и мгновенно влетел обратно. Мы ничего не можем понять — стремительность не свойственна этому великану.

— Суфлювок (винчестер)! Медведь!

Теперь все понятно. Палатка мгновенно опустела.

На другой стороне ручья, метрах в 30 от нас, шел белый медведь. Суматоха и щелканье затворов привлекли внимание зверя. Он остановился, посмотрел в нашу сторону и, как видно, не считая нас достойными внимания, спокойно зашагал дальше. Но пять пуль уже впились в тело зверя, и через мгновение он лежал мертвым. Это был двухгодовалый самец. Первой нашей мыслью было: «Наварим мяса!»

Когда с медведя начали снимать шкуру, возникло неожиданное осложнение. Скурихин хотел вырезать у убитого зверя гортань и язык, а Кивъяна резко запротестовал. Он имел на это право: по Обычаю эскимосов и береговых чукчей, медведь принадлежит тому, кто его первый увидел, а не тому, кто его убил. Скурихин стал уговаривать Кивъяну, но эскимос ничего не хотел слушать и горячился. Пришлось мне вмешаться, чтобы помирить их. Дело в том, что эскимосы, убивая медведя, обязательно привозят его голову домой, где убитому воздаются почести. В старину голову отрезали, а потом, после пятидневного празднества, пришивали «лицо» медведя к его шкуре. Однако для сбыта такой способ не годился, поскольку шкура обесценивалась. Тогда в старый обычай внесли коррективы, и теперь шкуру снимают не отделяя ее от головы, а после праздника обдирают череп.

Мы досыта наелись вкусного, сочного мяса. И через час, нагрузив мешки добычей, бодро двинулись дальше. Шкуру нес Кивъяна. Ручей на перевале превратился в речку, и нам пришлось брести по воде против течения. Обед сварили за перевалом, на месте первой остановки после выхода из колонии. Мясо съели полусырым, так как керосин в примусе кончился.

Туман начал быстро рассеиваться, но через час стал, плотнее прежнего. На дне балок ручьи, которые мы раньше спокойно переходили, превратились в настоящие потоки. В некоторых местах они разлились на 30–50 метров, достигая глубины полутора метров и заполняя все дно балок. Перебираемся через них с трудом, течение настолько быстрое что мы еле держимся на ногах, коченеющих от холода. Кажется, весь остров, как губка, пропитался водой и больше принять ее не может. В какую сторону ни пойти — всюду вода- будь то склон или ровная возвышенность — все равно вода по щиколотку. Нет ни одного сухого местечка, где бы можно было присесть и отдохнуть. Изнемогая под ношей вспотевшие, в совершенно промокшей обуви, мы садимся прямо в воду, чтобы хоть на пять минут дать отдых ногам и плечам.

Только к вечеру я понял, что желание сократить путь — мы шли от перевала прямо на юг — привело к тому, что мы вовремя не свернули к юго-востоку, и теперь в тумане втягиваемся по отлогим скатам в горную цепь.

Изменяю направление.

К 6 часам вечера туман еще более сгущается, видимость — менее 50 метров. Разбиваем палатку, съедаем по последней галете и, мокрые, обессилевшие, ложимся спать.

23 сентября 1926 года. Выходим натощак. Скурихин решает идти через горы, прямо на колонию. Эскимосы, истощенные и усталые, еле передвигают ноги. Етуи начинает отставать. Я считаю, что лучше сделать лишних 5–6 километров по ровной дороге, чем углубляться в горы. Все чаще и чаще мы останавливаемся для отдыха. Если раньше, чувствуя необходимость передохнуть, мы предлагали «перекурить», то теперь прямо говорим: «Отдыхай» — ив изнеможении уже не опускаемся, а прямо падаем на мокрую землю. Скоро остановки приходится делать через каждые 300–500 метров.

Незаметно для спутников я сознательно уклоняюсь к востоку, где, по моим расчетам, ближе море, а следовательно, есть плавник, чтобы разжечь огонь, сварить мясо и обсушиться. Боюсь, что Етуи и, пожалуй, Кивъяна со своим медведем скоро не смогут идти.

Около часу дня туман рассеялся, и в нескольких километрах мы увидели море. Люди сразу повеселели. Я рассчитал правильно: мы вышли к бухте Роджерс.

Поселок уже виден, но силы нам окончательно изменяют, чувствуем, что мы не в состоянии до него дойти.

Собираем на берегу плавник и варим мясо.

Около кошки видна байдара. Даем несколько выстрелов. Через сорок минут подъезжают доктор и Павлов. Все мы, кроме Кивъяны, на правах Пассажиров забираемся в байдару. Кивъяна идет пешком: сесть «с гостем» (медведем) в чужую байдару — значит оказать «гостю» неуважение, оскорбление, за которое можно ждать возмездия.

Эскимосы говорят: мы не убиваем медведя, мы берем у него только мясо и снимаем с него шубу. Душа медведя уходит во льды, там она наращивает новое мясо и новую шубу и опять становится медведем. Поэтому, убивая медведя, охотник старается быть гостеприимным хозяином, надеясь, что душа медведя вспомнит оказанный ей хороший прием и с новым мясом ив новой шубе вернется к охотнику.

У входа в ярангу зажигают небольшой костер из мхов. Голову торжественно вносят в ярангу, кладут на почетное место возле лампы и украшают бусами; перед ней раскладывают яства: лепешки из муки, сахар, чай, табак. Пять суток охотник не выходит из яранги. Он ублажает своего медведя: поет песни, бьет в бубен, танцует.