Ю. Щербачев - Поездка в Египет

«Messageries» оказалась гостиницею средней руки. Плачу я в сутки со столом и кофе двенадцать франков, за которые испытываю разные неудобства. Положим с утра до вечера я слышу прибой волн и днем вид из моей комнаты, пожалуй, искупает её убогую меблировку. Зато ночью стекла гремят от ветра, опущенный занавес, даже при закрытом окне, вздымается парусом, и комары поют докучливые песенки над колеблющимся пламенем свечи; под пологом, необходимою в этом крае принадлежностью всякой кровати, простыни и наволоки мокры, хоть выжми… При такой обстановке и самый шум прибоя не навевает возвышенных мыслей.

Сырость впрочем господствуешь не в одной этой гостинице; в январе в городе всюду сыро, и только третий и четвертый этажи обитаемы. Состоятельные люди на зиму переезжают из Александрии в Каир. Летом, наоборот, Каир несносно жаркий, пустеет как Понтийские болота; Александрия же делается первенствующею столицей и резиденцией хедива.

Немедленно но приезде я посвятил несколько часов ознакомлению с монетною системой и с арабским языком — то и другое в размере, необходимом для путешественника, который не желает, чтоб его обсчитывали на каждом шагу.

Немного времени понадобилось кавасу, чтобы раскрыть мне тайны египетского курса. Здешняя лира (приблизительно английский фунт стерлинги) заключает в себе двадцать пять франков или сто пиастров-tarifs (большие серебряные пиастры), или двести пиастров-courants (малые серебряные пиастры), или четыреста медных пиастров, или… но курс на медь так изменчив и обращение её в городах так ничтожно, что о дальнейших подразделениях говорить не стоит. Самых мелких денежных знаков насчитывают в лире от трех тысяч пятисот до четырех тысяч и более. Ассигнаций вовсе нет; золото ходит почти исключительно английское; серебро преимущественно русское 84-й пробы — рубли, полтинники и четвертаки; четвертак равняется франку. Турецкого золота и серебра никто не берет.

Лекция арабского языка (здесь разумеется идет речь не о классическом арабском, а о египетском разговорном), длилась гораздо долее, хотя для цели, какую я себе наметил, требовалось лишь запомнить слово: кам, «сколько, сколько стоит», и выучить числительные имена до ста. Я уже знал их по-турецки, но это обстоятельство ни к чему не послужило.

На европейских языках умение считать дается легко: названия одних и тех же цифр сходятся довольно близко, например наше один, два, три напоминает французское un, deux, trois, английское one, two, three, греческое сна, дио, mpia и т. д.; турецкие же и арабские числительные имена не имеют ничего общего с европейскими, а также ни чуть не сходятся между собой; один, два, три, по-турецки: бир, ики, юч (utch); по-арабски, вахат, этнин, тлята.

Окончив урок, я более не опасался выйти на улицу без проводника и отпустил своего учителя; кавас поцеловал концы пальцев и дотронулся до фески.

По разысканы Русских, выехавших почти одновременно со мной из Константинополя на иностранном пароходе, я вместе с ними приступил к осмотру достопримечательностей.

В Александрии почти нечего смотреть. Единственный памятник древнеегипетской культуры это обелиск «Игла Клеопатры» [15] Его с тех пор увезли в Англию. . Хотя он и сохранил в неприкосновенности свои загадочные иероглифы, воображение не уносится в древность: кругом, груды мусора от новейших построек, возле не кстати тянется дощатый забор и не кстати высятся трехэтажные дома, моя невзрачная гостиница в двух шагах…

Дворец хедива не производит никакого впечатления после султанских дворцов в Константинополе, Долма-Вахче и Черагана; он много уступает им в размерах и великолепии. Характер впрочем одинаковый: по частям все богато и изящно, в общем та же безвкусица и смесь турецкого с европейским; такие же полу-лакеи, полу-чиновники, безмолвно распахивают пред посетителем двери, откидывают чехлы с мебели, снимают настилку с паркета, блестящего как крышка палисандрового рояля…

В одном из предместий, над кучею мелкого камня и песку, стоит «Помпеева колонна», неизвестно кем и когда воздвигнутая. Около неё куполообразными белыми памятниками, на подобие безлюдного города, раскинулось мусульманское кладбище (умерших от холеры в 1838 году). По всей местности неотвязчивый дети просят милостыню, с каждою минутой увеличиваясь в числе; пиастры ваши скоро истощаются, и не поспевшие вовремя попрошайки глядят голодными волченятами, которых обнесли говядиной. Рядом в школе, до половины зарывшейся в щебень, учатся такие же грязные, взаперти еще более жалкие дети (исключительно мальчики). Держа пред собою деревянный доски, с профилем двойной сходящейся к верху лесенки (их обыкновенно рисуют в руках у святых), они покачиваются с боку на бок на поджатых ногах и читают вслух Коран. Многие декламируют наизусть, и не одна пара лукавых глазок, пока уста бормочут священные стихи, смотрит в единственное окно, где столпились любопытные иностранцы. Некоторые — неизвестно в награду или в наказание — плетут у ног наставника корзины. Лентяи сами выдают себя: прервавший чтение невольно прекращает свои колебания.

Заметив нас, мулла вызвал первого ученика. Остальные смолкли. Мальчик сел на циновку между корзинщиками и закачался… Я никогда не наслушался бы его певучего голоса, а непонятная речь звучала так сладко, что мне захотелось серьезно учиться арабскому языку, не одним числительным именам. Казалось, ребенок молил, чтоб его выпустили на свободу из душной комнаты, туда где так светло и привольно, где вьются ласточки, где другие дети копаются в сору и просят бакшиш… Непреклонный мулла безучастно сидел на своем конике, словно на троне, и лишь изредка грозил палкой шалунам в задних рядах.

Бродить по восточному городу, не задаваясь никакою целью, куда глаза глядят, к тому же бродить одному, гораздо приятнее, чем, следуя предписаниям Путеводителя, осматривать дворцы и памятники.

Отделавшись под вымышленным предлогом от каких-то Клеопатровых ванн (так зовут в одном квартале груды щебня на берегу моря), я пошел пешком на гулянье «вдоль канала».

Прежде всего попал на Площадь Консулов. Она немного напоминает Тверской бульвар в Москве, но дома здесь красивее, деревья выше, а бульварные заборчики заменяют фестоны прикованной к железным тумбам цепи; в кофейнях едят мороженое, какое умеют делать только на Юге. Всякое подобие с Москвою исчезает при виде прохожего люда: навстречу, например, движется разносчик, до того увешанный щетками и вениками, что за ними не видать его одежд, и трудно догадаться, к какому полу он принадлежит; Араб обедает на ходу, пользуясь странною салфеткой: оторвав кусок блинчатого хлеба, тонкого как бумага, он утирает им руки, губы и затем отправляет в рот; Мавр с неизбежными нарезами на щеках продает чудесные цветы, над которыми хитро устроил зонтик из листьев банана. Но на все надо смотреть вскользь, равнодушно, чтобы нищие и ослятники не узнали в вас приезжего «и обратившись не растерзали вас». Я насилу ушел от уродливого негра, на которого взглянул пристально, и который за это неотступно требовал с меня вознаграждения.