Пол Теру - По рельсам, поперек континентов. Все четыре стороны. книга 1

А что же само путешествие? Возможно, о нем попросту нечего сказать. Почти все авиаперелеты и впрямь таковы, что рассказывать не о чем. Все примечательное непременно равносильно катастрофе, так что определение удачного перелета — это перечень всего, чего не случилось. Самолет не угнали, он не разбился, на рейс вы не опоздали, вас не укачало, от еды не мутило… Так что вы благодарите судьбу, и от этой признательности на душе становится так легко, что разум отключается и правильно делает: ведь авиапассажир — путешественник по времени. Он входит в трубу, обитую изнутри ковром и воняющую дезинфекционными средствами; его пристегивают ремнями; и все это делается, чтобы попасть «туда» или, наоборот, вернуться «обратно». Время усекается или как минимум искривляется; пассажир вылетает из одного часового пояса, а прилетает в другой. И с того момента, когда он попадает в трубу и упирается коленями в спинку сиденья спереди, мучаясь от необходимости держаться прямо, — с момента отправления в путь его мысли сосредоточены на прибытии. Это в том случае, если у него есть хоть какая-то голова на плечах. Если он глянет в иллюминатор, то ничего не увидит, кроме облаков, унылых, как тундра, да абсолютной пустоты над ними. Время слепнет от блеска; смотреть не на что. Потому-то столь многие люди, говоря о том, что пользуются воздушным транспортом, сбиваются на какую-то извиняющуюся интонацию. Они говорят: «Хотел бы я забыть об этих пластмассовых махинах и раздобыть себе трехмачтовую шхуну — с каким удовольствием стоял бы я на полуюте и чувствовал, как и ветер ворошит мне волосы».

Но извинения необязательны. Пускай полет на самолете не может быть путешествием в любом приемлемом смысле этого слова, он определенно представляет собой волшебство. Любой, у кого хватит денег на билет, может наколдовать себе увенчанный замком утес Драхенфелс [42] Драхеифелс — руины крепости в Германии, где, по преданию, Зигфрид убил дракона. или озерный остров Иннисфри, просто ступив на нужный эскалатор, допустим, в бостонском аэропорту Логан — но необходимо отмстить, что это одно вознесение на эскалаторе наверняка больше обогатит душу и вообще в большей мере путешествие, чем весь авиаперелет с начала до конца. Остальное — чужая страна, куда вы направляетесь, — это пандус в дурно пахнущем аэропорту. Если пассажир считает перемещение такого рода путешествием и предлагает вниманию публики свою книгу, то первым иностранцем, которого повстречает читатель, будет либо таможенник, перетряхивающий одежду в чемодане, либо усатый демон за стойкой миграционной службы. Хотя авиаперелеты прочно вошли в нашу жизнь, нам до сих пор следовало бы сокрушаться, что самолеты привили нам нечувствительность к пространству; в них мы скованы и изолированы, точно влюбленные в железных доспехах.

Все это очевидно. Меня же интересует, как утром просыпаешься и переходишь от привычного к слегка необычному, а затем поочередно к довольно странному, крайне чуждому и, наконец, к абсолютно экзотичному. Важен путь, а не прибытие; путешествие, а не посадка. Почувствовав, что чужие путевые очерки меня обманывают, умалчивая о самом интересном, и гадая, чего же, собственно, мне недодали, я решил на пробу добраться до земли, о которой повествуют путевые очерки, — сесть на поезд в Медфорде, штат Массачусетс, и с пересадками двигаться на юг, пока не кончатся рельсы. И закончить мою книгу в точке, с которой путевые очерки начинаются.

Говоря по совести, мне было просто больше нечем заняться. Я находился на том этапе, который в ходе писательской карьеры понемногу научился распознавать: размышлял, чего бы написать новенького, но обнаруживал, что больше не попадаю в мишень — пули, отскочив рикошетом, улетают куда-то вбок. Холодная погода бесила. Тянуло куда-нибудь на солнышко. Я нигде не работал — так зачем медлить? Изучив карты, я обнаружил: если им верить, от моего дома в Медфорде до Большого Патагонского плато на юге Аргентины ведет нигде не прерывающаяся железнодорожная колея. Кончались рельсы в Патагонии, в городе Эскель. На Огненную Землю поезда не ходили, но между Медфордом и Эскелем железнодорожных веток было предостаточно.

В этом-то настроении, чувствуя себя бродягой, я сел на первый поезд — в электричку, которой люди ездят на работу. Люди сошли — их путешествие по железной дороге надолго не затянулось. А я остался в вагоне: мое только начиналось.

В Ларедо я оказался дождливым вечером. Час был не поздний, но улицы казались вымершими. Ларедо, респектабельный приграничный город у конечной станции железнодорожной линии «Амтрака» [43] «Амтрак» — государственная компания, занимающаяся в США пассажирскими перевозками по железной дороге. , был вписан в клеточки аккуратной решетки из глянцево-черных улиц; с дальней стороны решетки был земляной обрыв, весь обкусанный и изрезанный ножами бульдозеров — казалось, совсем недавно на этом месте находился карьер. Под обрывом текла Рио-Гранде — безмолвный поток, влекущий свои воды мимо Ларедо в глубокой, как канализационные туннели, выемке; на южном берегу — уже Мексика.

Фонари горели, подчеркивая пустынность города. В их ослепительном свете я мог разглядеть, что характер у Ларедо скорее мексиканский, чем техасский. Огни мерцали, казались живыми, — за ними такое водится. Но где же люди? На каждом перекрестке работали светофоры; указатели «Ждите» и «Идите» включались и отключались, фасады двухэтажных магазинов были озарены прожекторами, в окнах одноэтажных домов светились лампы, а фонари превращали лужи в ярко освещенные ямы на обрывках сырой мостовой. Вся эта иллюминация вселяла странное ощущение — точно город опустошен чумой, а подсвечен для отпугивания мародеров. Двери магазинов, запертые на толстые засовы, фасады церквей, озаренные фонарями на дугообразных столбах, и ни одного бара. Свет не согревал, не оживлял, а, наоборот, лишь подчеркивал безлюдье своим мертвенным сиянием.

Машины не ожидали «зеленого», пешеходы не топтались у переходов. И, хотя в городе было тихо, в сыром воздухе разносился отчетливый стук сердца — «туп-туп». Точнее, бренчание музыкальных инструментов где-то вдалеке. Я шел и шел; от гостиницы дошел до реки, от реки — до какой-то площади, а там углубился в лабиринт улиц, пока не испугался, что заблудился. Мой взгляд безучастно скользил по домам, ни на чем не останавливаясь. Ощущения были жутковатые: замечаешь за четыре квартала мигающую вывеску, думаешь: «Наверно, закусочная или даже солидный ресторан, хоть какой-то очаг жизни», направляешься туда, по пути промокаешь до костей, а подходишь — и остается лишь вздохнуть: это обувной магазин или похоронное бюро, закрытые до утра. Итак, шатаясь по улицам Ларедо, я слышал только собственные шаги: в них звучала то притворная смелость, то — близ темных переулков — растерянная неуверенность, а порой к ним прибавлялся плеск, когда, шлепая по лужам, я спешил вернуться к единственному известному мне ориентиру — реке.