Алексей Вышеславцев - Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания в 1857, 1858, 1859, 1860 годах.

Здешнюю улицу нельзя воображать себе в роде европейских, или даже китайских в европейском городе; вся она шириною много три аршина и длинным коридором тянется под тенью навесом идущих с обеих сторон домов. Часто из окна одного дома протягивается жердь до окна противоположного, и на этой жерди, с распростертыми рукавами, висят блузы, рубашки и прочес, различных цветов и покроя. Иногда исполинский паук перебросит свою ткань с крыши на крышу, a сам, в виде украшения, висит по середине. Улица вымощена каменными плитами, и на ней постоянная тень; дома смотрят на улицу своими каменными половинами, к реке же они оборотились деревянными пристройками. В каждом доме внизу лавка или мастерская; окна второго этажа безмолвны и пусты; изредка только выглянет оттуда бронзовая головка черноглазой китаянки, о уродливою колесообразной куафюрой; по улыбке на её лице и по крепким деревянным решеткам нижнего этажа можно догадаться, кто эта черноглазая красавица. При нас много лавок было заперто; однако, с каждым днем число их увеличивалось по мере возвращения удалившихся китайцев. Открылось несколько чайных лавок; ароматический пекое, черные и зеленые чаи в пирамидальных кучах стали красоваться на прилавках. Несколько китайцев распивают чай и, увидя нас, дружески кивают головою, приговаривая вечный «чин-чин». В стороне кумирня с божками и фольгою, a далее лавка, где можете достать любого идола ex ipso fonte; тут же лаковая мебель, резные из пахучего дерева шкафчики и разные религиозные принадлежности. Вдруг чувствуется ужасный запах, как будто загнившей, залежалой рыбы; вы проходите скорее и натыкаетесь на чисто-сделанный котух, за решеткой которого, на гладком, чистом полу, покоятся белые, грузные свиньи.

Наконец, улица прерывается площадью. Опять не надо принимать слово площадь в нашем значении; не надо думать, что здесь на площади просторнее, воздух чище и открывается какой-нибудь вид, — ничуть не бывало: на площади еще меньше места, чем на улице; она вся застроена какими-то павильонами с соломенными грибообразными крышами, под тенью которых копошится уличная торговля, мелкая промышленность, бедность и праздность. Эти крытые рынки составляют у китайцев род клубов; здесь, между бесчисленными торговцами, толкаются люди, желающие узнать новости, ищущие рабочих, пришедшие совершить свой туалет, пообедать. Действительно, вы здесь видите всевозможные кушанья, совсем готовые, во не совсем аппетитно смотрящие с своих лотков и фарфоровых чашек. В соседстве вареного риса, этого насущного хлеба китайцев, лежит жареная курица, часть свинины, студень, пироги с зеленью, которые тут же бросают на сковороду и подпекают на жаровне, для желающих. Некоторые расположились около столика с низенькими ножками, вооружась палочками и чашками. Рядом с ними одутловатый китаец, на лице которого пристрастие к опию провело резкие следы, подставляет свою голову искусной бритве бродячего цирюльника. Очень любопытно остановиться на подобной площади и постоять минут пять; непременно доглядишься до какой-нибудь сцены: сочинится драка, и разнохарактерная толпа, с различными телодвижениями, мигом обступит поссорившихся; и вот предстоит вам удовольствие в звуках незнакомого языка узнавать и угадывать знакомое; угадаешь и подстрекающего молодца, и резонера, и какого-нибудь дядю Хвоста, сказавшего свое многозначительное слово. На этой же площади продается всевозможная зелень, плоды, живность, готовое платье, дождевые костюмы, сделанные из травы и дающие такой оригинальный вид носящим их. Сюда же, на рынок, смотрит фронтон буддийского храма пестрым и разноцветным портиком, с исполинскими фонарями, которые раскрашены и убраны всевозможными арабесками. Много фарфоровых драконов и других. фигурок по карнизу и крыше. Войдя в храм, в таинственном полумраке увидишь все то же, что во всех китайских храмах, то есть почтенных, толстопузых богов, комфортабельно сидящих в своих нишах; на алтарях бесчисленные приношения, вода в чашечках, тоненькие свечи, фольга и блеск сусального золота. На потолке фонари, которые, вырезываясь на темном фоне своими причудливыми формами, дают всему довольно оригинальный вид.

За площадью опять та же улица, узкая, пестреющая давками, навесами, китайцами и пауками. Здесь курят опий; вместе с ним продается китайский табак, очень слабый и невкусный, и папиросная бумага. Китайцы делают папиросы по-испански, то есть свертывают табак с бумагой сейчас перед курением. Если китаец немного говорит по-английски, то непременно скажет вам, что — Russian good, a French and English not good, и предложит на пробу папироску; в некотором отношении он и прав… На днях с купцом одной лавки случилось вот какое происшествие: Гуляли наши матросы по Вампу; разойтись негде, держатся все в кучке, и зашли к этому купцу; взяли табаку и, заплатив деньги, побрели домой. Человека два из них напились, как водится, порядочно, потому что для русского человека слово гулять не имеет другого значения; другие, менее пьяные, прибрали товарищей на лодку и мирно возвратились на клипер. В это же время гуляло несколько Французских матросов по городу; один из них зашел в ту же лавку, взял себе, сколько ему нужно было, табаку, как будто в своем кармане, и, не думая заплатить, преспокойно вышел. Купец за ним, крича и жалуясь на такое явное мошенничество. Скоро к китайцу пристали товарищи, толпа стала густеть, крики увеличиваться; казалось, дорого бы пришлось поплатиться Французу, но он оборотился к толпе, крикнул свое выразительное «Sacré!» и еще выразительнее погрозил кулаком, и толпа храбрых благоразумно отступила. Француз, не прибавляя нисколько шагу, пошатываясь, достиг лодки и уехал с своими товарищами. Вот вам черта храбрости китайцев. Они режут европейцев, но для этого им нужны особые условия: главное из них, чтоб европеец был совершенно безоружен; если они увидят пистолет. даже не заряженный, то не решаются напасть. Сначала высмотрят, обойдут несколько раз, не подавая вида, что замышляют что-нибудь, и когда насчитают двадцать шансов против одного, то тогда только решаются на нападение. Стремительно бросаются они, убивают и еще стремительнее убегают. Несколько подобных случаев рассказывал мне Рамзей, бывший при войске во время китайской войны. Старший доктор, на место которого поступил он, был зарезан недалеко от Кантона. Он ехал верхом, задумавшись, и отстал от своих товарищей; нападение было так быстро, что ехавшие впереди не успели оглянуться, как уж он лежал с перерезанным горлом, a убийц и след простыл. Вот какую войну ведут китайцы! Орудие их: измена, подлость, расчет на числительную силу. Никакая фантазия не в состоянии создать тип героя на данных китайского характера. По крайней мере так было до сих пор.