Алексей Вышеславцев - Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания в 1857, 1858, 1859, 1860 годах.

В заливе не было так спокойно, как на улице; довольно резкий ветер дул с моря, и волнение его с шумным прибоем неприветливо ворчало у берега: шлюпки нашей еще не было. Мы подняли на высокой палке фонарь, a предупредительный полицейский распорядился, чтобы нас отделили веревкой от любопытной толпы, напиравшей теперь на нас, велел принести скамеек и приставал, чтобы мы взяли японскую лодку. В его любезности была тайная цель — отделаться от нас поскорее, a то, неровен час, случись с нами что-нибудь, ему пришлось бы отвечать. Ветер свежел, a шлюпки еще не было. Наконец, из темноты, как тень, показался знакомый образ нашего катера; на наш оклик, слабо прорываясь сквозь шумящий ветер, долетел приятный отзыв «есть!» Японец так был доволен, что дал нам на дорогу груш и персиков в виде подарка, точно тетушка, провожающая племянничков, и мы расстались с ним большими друзьями. Забыл сказать еще, что нас съехало на берег шестеро; но трое, не столько ретивые, как мы, вернулись на клипер еще днем, и их какая-то просмотрели. Представьте недоумение полицейского: куда девались еще трое? если б им сказать: не знаем, то полиция подняла бы все Эддо на ноги, отыскивая их!

«Что же вы видели в Эддо, стоит ли ехать?» — вот вопросы, которыми засыпали вас на клипере и на которые отвечать всегда довольно затруднительно. Стоит-ли? По моему, стоит, a для вас — не знаю.

«Господа, — отвечал я с некоторым пафосом: я видел город, имеющий около двух миллионов жителей; город, существующий, может быть, тысячу лет; самое замечательное, что я видел сегодня, — это Эддо!»

Если народ, богатый внутренним содержанием своей истории, в своем плодотворном развитии оставляет следы полной жизни в монументальных памятниках Колизея, Кельнского собора, Ватикана, Лувра, то другой народ, идя своею дорогою, хотя и в противоположную сторону, так же должен выработать себе форму, видимую и в этих прямолинейных зданиях, и в храмах, скрытых сплошною зеленью, и в таинственности своих дворцов, которых никто не смеет видеть, и в костюмах, и в длинных процессиях; в двух знакомых, кланяющихся друг другу в ноги со втягиванием в себя воздуха; в свите чиновника, не могущего просто перейти из дома в дом, a таскающего с собою целую процессию; в окрашенных черною краскою зубах замужней женщины; в красиво-татуированных телах народа. Эта самобытная форма является здесь повсюду, начиная от таинственного, недоступного глазу смертного, дворца тайкуна, до факира, сжигающего себе руку среди площади. He вина города, если он не может исполнить требований некоторых прихотливых людей! Так, одни не решаются съехать на берег, боясь остаться голодными, не хотят ничего видеть дальше гостиниц; там, где есть рестораны, они охотно путешествуют, как будто можно назвать путешествием перемещение себя от пристани до трактира. В ресторане будешь есть то же, что и в Петербурге, не ездив так далеко. Есть еще туристы, которые смотрят на вещи, так сказать, с гостино-дворческой точки зрения: в Эддо, например, нельзя достать таких вещей, как в Юкагаве (и это несправедливо; труднее только отыскивать), да и шелковые материй дороже, следовательно в Эддо и ехать не стоит.

6-го августа. С самого утра чиновники осаждают клипер. У нас сидит наш консул, и им до него беспрестанно дело. Вопрос идет о квартире для графа Муравьева; надо выбрать, посмотреть. Как пропустить такой случай? — и я присоединился, в качестве свидетеля. Японец (вице-губернатор, тот же, что был вчера) сел с нами в катер и все время занимал нас разговорами. Он говорил, что в Эддо миллион домов и до пяти миллионов жителей; город занимает пространство 10 ри (1 ри равняется 2½ верстам) в длину и 10 ри в ширину. Ценность найма земли колеблется от 10 зени (2½ коп.) до 12 ицибу (ицибу — 43 коп.) за квадр. сажень в год. Каждый день приходит в Эддо 10,000 человек и столько же уходит. Все эти цифры довольно верны, за исключением преувеличенного числа народонаселения. Вероятно, японцы так же считают, как китайцы, у которых человек записывается и по месту, где родится, и по месту, где служит, или куда переедет на жительство; вот почему народонаселение увеличивается, по бумагам, втрое. рассказывал он и о землетрясении 1855 года. Земля ходила волнами, и пламя, вырываясь в некоторых местах расступившейся земли, выжигало целые кварталы; до 10,000 домов было разрушено и около 50,000 испорчено. Следы этого землетрясения мы видели вчера: во многих местах одинокие кладбища, в тени развесистых дерев, свидетельствовали, что здесь были когда-то храмы. Длинные улицы новых домов, более широкие, могли бы дать случай местному Скалозубу сказать, что и здесь пожар много способствовал к украшению города.

Нужно было осмотреть четыре храма; но прежде не мешает несколько припомнить религию японцев, чему они молятся и кому строят свои храмы.

Очень трудно составить себе настоящее понятие о японской религии; японцы не охотно говорят о ней, a европейские писатели часто рассказывают совершенно противоречащие вещи. Более всего распространена в Японии религия синто, или синзиу. Она состоит в поклонении гениям и божествам, заведующим видимыми и невидимыми делами. Эти божества называются син или ками.

Из хаоса явилось высшее существо, разлитое повсюду и вмещающее в себе все; от него произошли два созидающие начала, которые яз хаоса же создали видимый мир. Этот мир был управляем последовательно семью богами в продолжение многих миллионов лет; последние из богов были женаты. Вот, один раз, ударил бог копьем в дно потоков; с приподнятого лезвия капала тина, и упавшая капля этой тины превратилась в остров Онок-оро-сима, теперешний Киу-зиу; тогда воззвал бог других 8,000 богов к жизни, сотворил 10,000 вещей (городзсо-но-моно) и передал надзор над всем своей любезной дочери Тен-сио-дай-дзин, богине солнца. Она царствовала только 250 лет, a после неё управляли миром четыре полубога в продолжение 2,099,024 лет. Последний из них, совокупясь с смертною женщиною, оставил сына, по имени Циу-моо-тен-воо, родоначальника микадо, на которого и теперь смотрят, как на духовного главу мира. Души людей судятся после смерти; достойные идут в Така-ама-ка-вара, или возвышенную часть неба, где они становятся ками — божествами; между тем как недостойные идут в царство корней, Ненокуни. В честь ками воздвигаются храмы, называемые мия, различной величины. На алтаре храма ставится символ божества — гофей, несколько вырезанных из бумаги цветов, привязанных к ветвям дерева финоки (Thuja japonica). Эти гофеи находятся во всех домах, где их ставят в маленьких мия, или молельнях. По обеим сторонам ставят два горшка с цветами и зелеными ветвями дерева сакаки (Cleyeria kaemrferiana), мирты и сосны. Перед этими алтарями японцы, утром и вечером, молятся своим ками. Храмы, сами по себе очень простые, часто составляют, вместе с жилищем бонз и другими строениями, обширные помещения, к которым ведут обыкновенно великолепные ворота, называемые тории (места, назначаемые для птиц); перед всяким храмом находится изображение двух собак, кома-ину. Есть праздники, посвященные памяти какого-нибудь ками, и есть праздник, установленный в воспоминание всех их вместе (матцзури).