Владимир Корочанцев - Африка под покровом обычая

Угадав в нас вероятных покупателей, он ловко скинул тюк на землю, и в один миг перед нами предстал своеобразный портативный музей африканских художественных ремесел: кольца, браслеты, амулеты гри-гри, ожерелья, статуэтки, портмоне и… пять масок. Марпесса Даун сосредоточилась на украшениях, мы, мужчины, — на масках. После короткого традиционного торга, больше напоминавшего состязание в остроумии и красноречии, этот человек уступил нам четыре маски, по пятую наотрез отказался продать. Лэнгстон Хьюз — я это отлично помню — предложил ему довольно большую сумму. Однако непреклонный торговец убрал все оставшееся в мешок, взвалил поклажу на голову и удалился. На другое утро, гуляя по привычке в своем любимом народном квартале Медина, всегда людном, энергичном, веселом, я вновь лицом к лицу столкнулся с торговцем. Он тоже узнал меня.

— Теперь мы одни. Объясни мне, почему ты не продал нам маску. Водь она была не лучше остальных, — вернулся я к вчерашнему разговору.

— Ты молод. Тебе рано знать об этом.

— Мне тридцать семь, тебе-то не больше, — возразил я.

— Мне уже за шестьдесят. Внешность обманчива, юноша. Однако ты внушаешь мне доверие. Пожалуй, тебе расскажу историю маски… Я много скитался. Эта маска совершенно случайно досталась мне в далекой габонской деревне. Это — подарок. На моих глазах она спасла жизнь тяжело больной дочери одного почтенного человека. Для меня эта маска — живое существо, такое же, как и мы с тобой, молодой человек. С тех пор она — неразлучный спутник в моих скитаниях, мой талисман. Есть вещи, которые не приобрести ни за какие деньги.

Франсис задумывается, а когда начинает говорить, в его интонациях слышится музыка. Кажется, что собственный рассказ увлекает и вновь волнует его, что воспоминание о старой маске рождает у композитора новые музыкальные образы.

— Да, — продолжает он. — Беседа со старым хауса оказалась для моего воображения каким-то магическим, моментально сработавшим импульсом. Я не забывал старую маску. Ее черты, как в сказке, стали увеличиваться в моем сознании, а затем рассыпались в гамму звуков. Я торопился возвратиться на корабль, чтобы как можно скорее записать поэму о старой живой маске…

Рассказ Франсиса о ее злоключениях преломился в моей памяти примерно так. Выйдя из-под умных рук резчика, маска вызывала восторг в родной деревне. Люди с почтением всматривались в зияющие отверстия глазниц, в мудрый лоб и, цокая языками, суеверно твердили: «Она жива, эта маска. Не иначе, как в нее вселился дух предка. Счастье ждет пашу деревню». Склонив головы, старики и молодые ждали, что вот-вот разомкнутся сжатые губы и маска поведает им о будущем урожае, об ожидающих их впереди радостях, предупредит о возможных напастях. А маска, преисполненная великой гордыни, купалась в лучах своего могущества.

— Я составил в стихах нечто вроде сценария, на основе которого потом сочинил концерт, — рассказывает Бебей. — В нем эта маска продолжает свой сложный путь по жизни. Однажды она попадает в руки пришельца и отправляется в дальние странствия. По мере того как она удаляется от родной земли, иссякают ее жизненные силы, теряют красоту и осмысленность ее черты. Где-то в Бразилии ее запирают в музей, и она, изъеденная червоточиной, подобно отчаявшемуся человеку, кончает жизнь самоубийством…

В который раз прослушивая после беседы с Франсисом концерт, я словно наяву видел перед собой потрескавшиеся, изъеденные древоточцами мертвые черты маски, которая для композитора была чем-то сущим. Человек, оторвавшийся от родной земли, теряет цель в жизни, неизбежно погибает — в этом заключена главная идея концерта «Старая маска».

При всей разносторонности своего творческого облика Франсис Бебей остается прежде всего выдающимся африканским музыкантом. Он не кончал консерватории. По учителя у него были. В далеком детстве в деревне на берегу Гвинейского залива маленький Франсис заслушивался игрой отца на фисгармонии. У него — как и у всякого африканца — рано пробудился интерес к народной музыке.

— Я даже не могу точно определить, когда это началось, — вспоминает он. — Вероятно, с моего появления на белый свет. Помню только, что, когда мне исполнилось восемь лет, мы переехали в Яунде. В те времена часто устраивались массовые вечерние пляски на площадях. В памяти неизгладимы нарастающие ритмы оркестров и отблеск костров на стройных телах танцующих девушек эвоидо из квартала Месса.

В 1963 году, уже будучи за границей, он сочинил свои первые музыкальные пьесы — «Христос родился в Бомба» по мотивам одноименного романа камерунского писателя Монго Бети, «Черные слезы» на сюжет поэмы американского негритянского писателя Ричарда Райта. Тогда же состоялись его первые успешные гастроли в Европе, а затем в Америке и Африке…

Музыка Бебея вдохновлена доскональным знанием мировых школ классической музыки, стремлением путем творческого синтеза поставить ее вековые достижения на службу молодой африканской музыке. Его произведения — самовыражение африканского музыканта, чуткого к музыке, откуда бы она ни шла, к какому бы жанру ни принадлежала. Автор при этом остается верным народным традициям.

— Мои любимые композиторы — Бах и Гендель, — говорит Бебей, — Моцарт представляет для меня особый изгиб человеческого духа. Я люблю Шопена, Листа. Во время моей поездки в Венгрию я обнаружил Золтана Кодаи. Меня же потрясла техническая мощь Беллы Бартока. Очень люблю и советскую классику, особенно музыку Прокофьева.

Как один из первых музыкальных классиков Африки, Франсис Бебей экспериментирует. Он сочетает такие далекие друг от друга стили, как барокко, западный романтизм и негро-африканские ритмы. Ткань его музыки при всех несомненных влияниях своеобразна, и специалисты в один голос говорят, что Франсис — вполне сложившийся оригинальный и самобытный африканский композитор.

Каждое его произведение наполнено любовью к соотечественникам. Много слез пролито в Африке за ее долгую трагическую историю. «Черным слезам» посвятил Франсис Бебей большую многочастную поэму.

— Отчего плачут африканцы, Франсис? — задал я ему этот несколько странный вопрос.

Однако мой собеседник ничуть ему не удивился:

— В жизни и в моем концерте плачут от бедности, от отчаяния при столкновении с несправедливостью, потом от счастья, от ощущения красоты и полноты жизни порой даже в весьма тяжких условиях.

Днем африканец если не всегда несчастен, то целиком поглощен массой забот; его одолевают бедность и отсталость; в поисках куска хлеба он вынужден унижаться. Его часто обижают. Но ночью он все же волен от жестокого мира… Неистово бьет тамтам. Он — среди своих, он свободен и радуется этой свободе до исступления, до слез…