Генри Мортон - Шотландия: Путешествия по Британии

Он протянул еще четыре года, и постепенно его непреклонная вера восстанавливалась. Он обвинял себя в том, что оказался недостойным спасения! Он не заслуживал столь блистательной участи. В конце концов пришло время, когда он, проживший рядом со смертью в течение пятидесяти лет и отказывавшийся это признать, ощутил ее присутствие. Он понял, что настал его день. Он пригласил трех друзей, столяра, зеленщика и фермера, попросил их вырыть могилу в саду, позади дома, где уже были похоронены многие бьюкениты. Затем он дал им указания взять мумию миссис Бьюкен и поместить ее в эту могилу, засыпать ее землей так, чтобы, когда придут хоронить его самого, никто не заметил, что она находится там. Таким образом он удостоверился: если она все же воскреснет и вернется за ним, то сразу найдет его.

Все было сделано согласно его пожеланиям; один из первых и самый последний бьюкенит упокоился в той же могиле, что и основательница религиозного движения.

Я направлялся в Крокетфорд, вспоминая по пути обо всем этом. Наконец показалась чистенькая белая деревня, состоявшая из каменных домов и расположенная на перекрестке трех дорог. Живописная таможня высилась на этом пересечении маршрутов к Новому Гэллоуэю. А тот Новый дом, где Эндрю Иннес нес свою долгую вахту, все еще стоял чуть в стороне от деревни. Его расширили и модернизировали. Я убедился, что память о бьюкенитах не утрачена. Эндрю Иннес и его одержимость известны современным жителям этих мест, однако его считают чудаком, слабоумным, достойным скорее смеха, чем сочувствия. И с этим я не могу согласиться. Есть нечто ужасающее и болезненное в этой фигуре, напоминающей персонаж из рассказов Эдгара Аллана По. Но преданность придала ему достоинство, а его фантастическая мечта о преодолении смерти вызывает жалость.

— Что случилось с кладбищем бьюкенитов возле Нового дома? — поинтересовался я.

— Там построили банную комнату.

— Банную?

— Ага, банную… Думаю, это ужасть как страшно для тел, когда придет время воскресения.

С этим комментарием в адрес бьюкенизма со стороны нынешнего обитателя Крокетфорда я покинул его залитые солнцем луга.

Человек на постоялом дворе в Далбитти гордился Гэллоуэем, но ни разу не упомянул Шотландию. Еще он очень гордился самим Далбитти. Он говорил со мной в той обаятельной, чуть агрессивной манере, характерной для некоторых шотландцев, которая кажется почти провокационной, побуждающей вступать в спор, противоречить, искать подтекста в его словах. А названия графств Суррей или Девон вызвали с его стороны залп тяжелой артиллерии, способный стереть чужие владения в прах. Но я ведь тоже не новичок. Мне гораздо больше нравится слушать, чем говорить, и я вскоре заметил, что стоит привыкнуть к такой манере общения, ощущаешь себя спокойно и уверенно, в полном комфорте. Кроме того, уместно слегка направлять беседу в желаемую сторону, как пастух направляет овец, и тогда можно узнать от горячего собеседника поразительные подробности. Я мог наблюдать, как от первого агрессивного выпада («Вот еще один из проклятых англичан явился сюда что-то вынюхивать…») он незаметно пришел к заключению, что я представляю собой замечательную аудиторию. Он сделал третий глоток, поставил на прилавок опустевший стакан и заявил:

— Где я только не бывал. В Лондоне провел год. Слушай, парень, я так тебе скажу: чистая правда, лучше старого доброго Гэллоуэя ничего нет! Это факт! Ничего хорошего в этом Лондоне. Признаешь? Или ты, может, любишь Лондон?

Он уставился на меня с таким видом, будто только что обнаружил мое присутствие.

— Ну, ладно, — икнул он. — О вкусах не спорят.

Затем в его глазах загорелся веселый огонек, и он добавил почти дружелюбно:

— Нужно всякое разное, чтобы составить целый мир. Но я дело говорю.

— Налейте себе еще, — предложил я, чувствуя, что наступил подходящий момент.

— Ладно, пропущу стаканчик… Но я что тебе говорю. Ты когда-нибудь останавливался в меблированных номерах в Патни? Ну, сам знаешь, что они из себя представляют. Я там столько дней провел больной, как пес, и ни капли спиртного, прикинь, в то время и в рот не брал! Но как же я тогда тосковал по Гэллоуэю!

Он сделал паузу, осушил стакан, а я ждал, понимая, что сентиментальный поэт, который живет в душе каждого шотландца, вот-вот явится мне во всей наготе души.

— Мне вспоминались каменные рвы вдоль Мэйденпапа, да еще зеленые поля Моута. Ты соображаешь, о чем я?

Я испытывал к этому человеку искреннюю симпатию и в то же время ощущал неловкость, ведь подобные выплески чувств всегда вызывают смущение слушателя.

— Откуда они берутся?

— От взрывов на каменоломнях.

Все, эмоциональный порыв завершился. Теперь, что бы я ни сказал, даже если бы сделал еретическое предположение, что другие регионы Шотландии по красоте не уступают Гэллоуэю, его ничто не могло вернуть к прежнему вдохновению. Он превратился в угрюмого реалиста. Он не мог говорить ни о чем, кроме гранита! Со стороны разговор мог показаться чрезвычайно скучным. Но я видел: в данный момент мой собеседник напоминал орнитолога с фотоаппаратом, который после ночного бдения в кустах видит, как выводок покидает гнездо.

Единственное, что было интересного в его рассказе, — и я этого прежде не знал, — тот факт, что набережная Темзы сделана из гранита, добываемого в Далбитти. По-моему, он еще говорил, что нижние этажи маяка Эддистоун и ратуша Манчестера тоже выстроены из материалов с окрестных холмов. Но моя надежда, что я стану слушателем рассказа о страданиях уроженца Гэллоуэя в Лондоне, была сметена потоком индустриальной статистики. Так что я искренне обрадовался, когда зашли еще два человека и отвлекли моего собеседника, а разговор перешел на более общие и нейтральные темы.

Я пошел погулять по улицам Далбитти, который напоминал любой другой городок Гэллоуэя: недавно побеленные дома, все выметено, много строений из серого гранита. А еще я увидел за чертой города большой, глубоко прорезанный карьером холм. Словно череда разрушительных насекомых, люди обгладывали его до костей. Половина холма уже исчезла.

На вершине уцелело несколько деревьев, сбившихся в кучку, словно испуганные овцы, которые с ужасом смотрят вниз, на расширяющуюся пропасть. Из этого холма прибыли камни для набережной, по которой я столько раз проходил в счастливом расположении духа и в печали, глядя на темные воды Темзы, устремляющиеся к морю и мелкой волной оставлявшие легкие поцелуи на сером граните из Далбитти.

Курган Урра, который высится среди лугов в двух милях от Далбитти, представляет собой одну из наиболее заметных древних насыпей; считалось, что он относится к доисторическим или римским временам. Однако современные археологи полагают, что это памятник саксонской или норманнской эпохи; впрочем, они не вполне уверены в этом. Мне кажется весьма примечательным, что, благодаря беззаботности и неаккуратности, этим постоянным чертам человеческого поведения, подобные объекты не становятся местом раскопок, которые могли бы разрешить проблемы. Женщины постоянно теряют бусы, а римские коты обладали свойством современных собратьев бить вазы, и нет сомнений, что саксонские служанки так же часто роняли бьющиеся предметы, как и их коллеги много столетий спустя. Однако возникает ощущение, что люди, проживавшие вокруг этих курганов, были какими-то необычайно осторожными в отношении своей собственности или попросту обладали слишком малым количеством вещей.