Леонид Платов - Предела нет

«Жаль, если дождь не уймется до завтра, — подумала она. — Но сейчас дождь — хорошо. Когда за окном дождь, в комнате намного уютнее. Будто повесили ради праздника новые шторы там, за окном. И очень нарядные — из колышущихся серых струй!»

Она сбегала за ширму, сменила лакировки на домашние топтушки, а длинное вечернее платье на пестренький халатик.

— Идет мне этот халатик?

Виктор только вздохнул.

«Ну, это уж и лишнее, — сказала она себе. — Я же не собираюсь привораживать Виктора. Зачем? У меня есть Олег. С Виктором нужно держаться иначе. Что-то слишком разблестелись у него глаза!»

Впрочем, он не предъявлял на нее прав (да и какие у него могли быть права?), держался очень скромно, сдержанно, даже застенчиво. Неожиданный он все-таки был человек, самых крутых поворотов в обращении.

За чаем мать, к сожалению, разговорилась. Принялась расхваливать свою доченьку: и умна, мол, она у нее, и послушна, а уж проворна! Представьте, работая на заводе у станка, окончила без отрыва школу для взрослых, а потом пошла на медицинский. И тоже, слышно, все довольны ею, на профессора еще будут учить!

Поддакивал Виктор довольно вяло. Сославшись на то, что завтра парад, надо рано вставать, он начал прощаться. Условились, что придет после парада.

Она пошла за ним в переднюю — проводить. Мать за их спинами демонстративно громко затарахтела посудой и задвигала по комнате стульями. Но никаких нежных объяснений в передней не происходило.

— Жаль, по специальным гостевым пускают на Красную, когда парад, — сказала она. — Полюбовалась бы я, как ты шагаешь.

— Нет, не полюбовалась бы, — угрюмо буркнул он, стоя на пороге.

— Почему?

Виктор обернулся и вдруг сказал с какой-то бесшабашной решимостью:

— Слушай, ну не могу я тебе врать! Не могу и не могу! Стоит в твои глаза посмотреть, и… Какой там парад на площади! По-настоящему с меня надо и бушлат и фуражку эти содрать. Поняла? Списали меня из училища.

— Как это — списали?

— Ну исключили! Формулировка: за недисциплинированность. Но это неточно. Угораздило нас с другом притащить в общежитие Ветхий завет.

— Ветхий? Значит, старый, дырявый?

— Ты не понимаешь этого. Было такое священное писание когда-то. Мы с другом захотели выступить против попов на рождество и решили подготовиться, изучить получше оружие противника. А начальство не разобралось сгоряча. Ну и всыпало нам за это оружие по первое число.

— Витя! — Она в ужасе смотрела на него. — И что же будет?

— А ничего не будет! Пойду бродяжить по свету. Я же странник по натуре. А ты и не знала? Перекати-поле, альбатрос морей! Вот повидался с тобой, у тетки побываю, недалеко отсюда, в Замоскворечье, живет, а завтра гайда на вокзал — и в Мурманск! Наймусь на какой-нибудь сейнер или лесовоз, а там… шуми-шуми, свободная стихия, волнуйся подо мной, угрюмый океан!

В общем, очень долго на ступеньках лестницы пришлось уговаривать его не принимать опрометчивых решений, поостынуть и уж, во всяком случае, завтра обязательно прийти, чтобы потолковать еще раз на свежую голову.

Он согласился.

Ни в какой Мурманск он, конечно, не уехал, прожил с неделю в Москве (не считая короткой отлучки в Ленинград) и все время ходил за нею как привязанный: встречал у ворот мединститута, сопровождал в анатомичку, в студенческую столовую и, ожидая ее, безропотно мок под дождем у дверей. (Да, вот как удивительно переменились их отношения!)

Олег был занят в те дни подготовкой к реферату — да почему-то Виктор и не принимал всерьез Олега.

Раза два или три он сводил ее в театр — деньги у него были. Предлагал посидеть в ресторане, но по тем временам это считалось неприличным для комсомолки, и она с негодованием отказалась.

Но больше всего он любил сидеть у нее дома.

Она, бывало, предлагала:

— Хочешь, пойдем в Третьяковку или съездим на Ленинские горы? Я так и не показала тебе Москву.

— А ты хочешь в Третьяковку?

— Я — как ты.

— Тогда, может, лучше не поедем?

— А что станем делать?

— Сидеть вот так и разговаривать…

И много времени спустя, уже после того как Олег полностью вошел в ее жизнь и властно подчинил себе, ей было очень грустно вспоминать эти трогательно-доверчивые и простодушные слова…

Виктор рассказывал ей о своих планах на будущее, как всегда, грандиозных. (О том, что он впоследствии станет адмиралом, речь не шла, это подразумевалось само собой.) С воодушевлением толковал он о каком-то важном усовершенствовании в технике или тактике морского боя; в чем суть, она так и не поняла.

У него появилось любимое выражение, которое он к месту и не к месту повторял с забавно-солидным видом:

— Поразмыслим — исследуем!..

Но характерно, что он ни разу не заговорил с нею о любви. Наверно, считал, что пока еще не время. Да ведь он и признавался в любви каждый раз, когда называл ее по имени. Никто и никогда не произносил ее имя так бережно и ласково, как-то по-особому проникновенно: Нинушка!

В последний вечер перед отъездом он сказал:

— Итак, я решил, Нинушка!

— Что ты решил?

— Возвращаюсь в Севастополь. Обиду на училищное начальство — к чертям! Буду проситься обратно.

— А примут?

— А зачем я на два дня ездил в Ленинград? Я же побывал в управлении ВМУЗов [4]. Обещают разобраться по существу. Примут! — весело добавил он с присущей ему самоуверенностью. — Если я решил, значит, все! Пожалуйста, не волнуйся за меня!..

Она проводила его на поезд.

Стоя на ступеньках вагона, он задержал ее руку в своей и сказал:

— Жаль, не февраль сейчас. Привез бы тебе в подарок ветку алычи.

Минуту или две они стояли так — он на ступеньках вагона, она на перроне — и молча улыбались друг другу.

— Подаришь в Севастополе, — сказала она неожиданно для себя. — Правда, у меня выпускные экзамены. Но я до экзаменов. Соберусь весной и приеду к тебе в гости. Хочешь?

Он быстро перегнулся к ней, держась за поручни. Наверное, хотел ее поцеловать. Но было уже поздно — вагоны двигались, поезд набирал ход.

А через несколько дней из Севастополя пришла телеграмма: «Восстановлен».

Она приехала к нему в Севастополь, как обещала. Правда, не весной, а позже, в середине июня.

Алыча, конечно, давно уже отцвела. Зато вовсю цвели розы.

Одна из особенностей Севастополя: он всегда в цветах. Торжественное шествие их начинает алыча. Затем черед персиков и миндаля. Виктор рассказывал, что со второй половины марта над Крымом опускаются туманы. И в этих туманах бело-розовым цветом цветут персики. В шествие включается багряник — иначе иудино дерево. Цветы его похожи на фиолетовые огоньки, они вспыхивают не только на ветках, но и на стволе — такое уж это странное дерево. А в траве разгораются угли — то цветет кустарниковая айва. В мае Севастополь заполняет до краев назойливый приторно-сладкий запах акации. А июнь — это месяц розы.