Марлена де Блази - Дама в палаццо. Умбрийская сказка

Вечером, пока я ставила тесто, она иногда подсаживалась к рабочему столу и звала меня посидеть с ней минутку, перевести дух. А чаще стояла, поглядывая на меня, и рассказывала, что приготовит на завтрашний вечер.

— Когда палаццо Убальдини наконец будет готов, я первым делом устрою банкет. Нет, не банкет. Пир! Да, пир, который запомнится всем, — сказала я ей, взмахнув мучными руками.

— Кто эти все?

— Еще не знаю. По-моему, думать об этом слишком рано. Но ты — наверняка, и Барлоццо, и… ну, не знаю, кто еще. Люди из города и те, с кем я познакомилась здесь.

Она рассмеялась своим колокольным смехом, словно я отпустила славную шутку.

— Нельзя посадить за один стол здешних и городских. Просто нельзя. Всем будет неловко. Никто из них на такое не пойдет. Не то, чтобы мы друг друга не знали. Иногда мы даже друг другу нравимся. Но мы не собираемся за одним столом. Разве что, может, на ярмарках. Да и то никогда заранее не планируем и не хотим этого. Просто так получается и приходится терпеть. Сколько я работала на городских — готовила им ужин, мыла полы, стирала их подштанники — а у каждого из них пять сотен родни, так что долго пришлось бы искать такого, кто не знает служанку Миранду. И ни один из них не пойдет на вечеринку, где буду я. Никто не согласится сидеть со мной за обеденным столом. Разве что Тильда.

— Кто эта Тильда?

— Ты, если по имени ее и не знаешь, наверняка сотню раз встречалась с ней в городе. Она как-нибудь зайдет поужинать, и я вас познакомлю. Я на нее работала давным-давно. Она — единственная, кого я знаю, кто своя и среди нас, и на скале. По правде сказать, это от одиночества. Ты с ней познакомишься. И, как знать, может, она попадет в кандидаты за твой стол, — не без яда заключила она.

— Ты намекаешь, что она неразборчива насчет соседей по столу?

— Ничего подобного, тем более что она охотно обедает со мной. Я бы сказала, не столько неразборчива, сколько нечестива. Даже нахальна. Она знает, что ей доставляет удовольствие, и так себя и ведет. Всегда так делала, насколько я знаю. Тильда заслужила свои титулы и привилегии, а вот ты, милая моя, еще нет. Ты все еще не поняла, как здесь делаются дела, Чу.

— Ты мне расскажешь про Тильду?

— Нет, не расскажу. Наберись терпения. Скажу только, что она — изумительное создание. А теперь давай составим меню для пира твоей мечты.

Так или иначе, я уже влюбилась в Тильду. «Беспутная, нахальная, изумительная…»

Миранда наотрез отмела обычные блюда.

— Если это будет весной, можешь приготовить соrаtella — потроха молочного ягненка, обжаренные с томатами и молодым чесноком — и еще хорошо блюдо puntarelle — полевых трав. Я их тебе соберу на холме за коптильней. Отварить и приправить анчоусовым соусом. Scottadita, ребрышки ягненка, обжаренные на огне из виноградных лоз. Молочный ягненок в плотно закрытой scottadia со сливочным маслом и луковицами, оставленный на ночь на углях.

— Но где же тут пир? Я сама решу, что подать на стол.

— На свой пока что fictitious стол? За которым гости из соломы питаются паром! Какая ты смешная, Чу. Не отрежешь мне кусочек сыра? Я его возьму в постель.

— А почему ты решила собрать этот circolo — то есть, почему именно теперь?

Мы, как обычно, расположились на кухне: у меня руки в муке, Миранда, сидя, дробила краем топорика головку за головкой пурпурного чеснока и соскребала раздавленные дольки в пятилитровую банку olivo nuovo, свежевыжатого масла, в котором уже плавали нарезанные листья шалфея, поджаренные семена и засушенные цветы дикого фенхеля, растертые в порошок листья розмарина и с горстку острого, очень острого растертого чили. Готовую смесь она поставит на недельку в темную кладовку и будет хорошенько встряхивать всякий раз, когда зачем-нибудь зайдет туда. Настой назывался violenza — «лютый», и использовался для обжарки овощей. Им же поливали картошку, прежде чем вывалить ее на сковороду, его же она втирала в куски окорока, и грудки, и бедрышки жирной курятины и спрыскивала зажаренную на углях говядину и телятину перед подачей на стол.

— Он почти на все годится, кроме ягненка, и дикой птицы, и стариковских болей и немочей. Хотя я, не раз и не два, втирала его в порезы и царапины. Дезинфицирует лучше чистого спирта, и пациент потом пахнет куда приятнее, — рассказывала она мне когда-то.

— Ты хочешь сказать — в мои годы? — засмеялась она теперь, похлопывая по топорику. — Конечно, не ради денег. Я подумала, что окончить хорошо прожитую жизнь стоило бы благодарностью.

Она сказала, что не захотела работать служанкой на все руки до той поры, когда уже не сможет таскать ведро и половую тряпку. Ей хотелось покончить с этим раньше, чтобы успеть начать новую…

— Ладно, скажу прямо, последнюю часть жизни, пока еще есть силы. Пока их, пожалуй, больше, чем в иные годы, — сказала она.

— Мне нужно только выплачивать налог и платить за содержание помещения. Что касается вещей, у меня всего хватает. Есть на чем спать, и на чем сидеть, и где хранить все, что есть. Мне нравится два раза в год покупать новые платья: одно на рынке, другое магазинное. И новые туфли, если получается. И время от времени делать прическу. Ходить к зубному. Но в остальном все, что мне нужно — здесь.

— Ты никогда не думала снова выйти замуж?

— Думала, конечно. Каждый раз, как увижу Луку или Орфео, так и подумаю. Особенно Луку. Или того мужчину, что привозит мне вино из Баски, и даже когда я гляжу на этих глупых вдовцов-картежников. Иногда думаю о замужестве, когда дровосек Гверрино привозит дрова. И опять же, когда он заходит в бар выпить стакан вина, и когда он уходит, оставляя после себя запах свежего дерева. Я не столько думаю о замужестве, сколько о мужчинах. Тебя это удивляет? Старость почти не влияет на желание. Это наш, стариковский, секрет. Никто никогда не говорит с нами о чувственности. О желании. А если у нас хватает отваги жениться на закате лет, наш поступок объясняют маразмом, соображениями удобства или экономии. Якобы мы нужны друг другу, чтобы подавать и доставать. Дети обычно видят в поздних браках родителей неуважение к себе, ведь новый супруг может отщипнуть долю их законного наследства. Никому не приходит в голову, что старики сходятся ради чего-то чисто интуитивного. По вдохновению. Может, огонь в нас и не виден, но он еще не прогорел. Правда ведь, грустно, Чу, когда возраст становится определением человека. Как он устанавливает новые правила и новый этикет. Словно снова становишься подростком. «Для этого ты слишком молода, для того недостаточно созрела». Когда человеку за семьдесят или за восемьдесят, меняются прилагательные. «Не старовата ли ты, чтобы думать о таком шаге? Почему ты не можешь спокойно радоваться жизни, а ведешь себя, словно впала в старческое слабоумие? Давай, я переключу на другой канал». Люди хотят, чтобы мы перестали жить раньше, чем жизнь кончится. Нет, я не скажу, что они желают нам смерти, они просто хотят, чтобы мы больше не доставляли хлопот. Хотят, чтобы мы хорошо себя вели, были тихими и щедрыми. Чтобы мы спали до полудня и ложились пораньше, вместе с маленькими детьми. Вечно стараются нас утихомирить. Вот зачем люди разговаривают со стариками? Я хочу сказать, разговаривают по-настоящему, а не про глюкозу или рисовый пудинг? Они уверены, что мы ничего не слышим за шумом прошлого, ничего не видим за светом телеэкрана, а ведь как раз мы-то и видим все. Noi vecchi vediamo la bufala tra la neve. Мы, старики, видим буйволов на снегу, — сказала она.